И все же пошла в село. Шла и сомневалась, вдруг, думала, в доме Залгалисов встретят ее совсем незнакомые люди. Что она скажет им? А может, так же, как и на заставе, окна дома закрыты ставнями? А может, и дома-то нет?
Первый дом, который она увидела, был совсем новый. В палисаднике – розы и еще какие-то незнакомые ей цветы. Окрашенный в розовый цвет дом с большими окнами выглядел нарядно. Следом – еще один, такой же нарядный. И вдруг, за вторым нарядным домом она увидела знакомую островерхую крышу.
«Слава богу!»
Дом Залгалисов, с узенькими окнами, выглядел подслеповатым и мрачным, несмотря на то, что и сам дом и высокий забор были окрашены светло-зеленой краской. Это сразу бросилось в глаза Марии Петровне, ибо прежде Залгалисы никогда не красили ни дома, ни забора. И цвет почему пограничный? Мария Петровна, не отдавая отчета в причине, еще более взволновалась, и как ни пыталась хоть немного успокоиться, справится с собой не могла. Она вошла во двор, тесный, застроенный сараюшками, поднялась на крыльцо и с замирание сердца постучала в дверь. Послышалось какое-то движение в доме, потом из дальней комнаты донесся слабый голос. Мария Петровна переступила порог и ухватилась за косяк, чтобы не упасть: безжалостно сдавило сердце, и оно остановилось на мгновение, потом забилось часто и гулко. Здесь, у этого порога, она, уезжая в роддом в город, прощалась со своими сыновьями. Не думала тогда, что целует их последний раз.
Виктор, которому тогда исполнилось уже девять, прижался к ней и не хотел отпускать, а пятилетний Женик сразу же, как она его поцеловала, сразу же повернулся к Залгалисам, стоявшим у темно-коричневого резного буфета, и заговорил возбужденно: «Тетя Паула, мы теперь у вас долго-долго будем жить? Пока мама нам братика покупать будет? Дядя Гунар на лодке меня покатает? Правда?»
Тот самый старинный буфет и сейчас стоял в комнате. Так же, как и тогда, впивался в него пучок солнечных лучей, пробивавшийся через узенькое оконце, но, несмотря на это, буфет казался хмурым, каким-то сердитым.
– Кто пришел? Заходите сюда, – услышала Мария Петровна. Она сразу узнала голос Паулы и, хотя та говорила по-латышски, поняла все слова.
– Паула? Ты?! – не веря себе, переспросила Мария Петровна, не решаясь сделать первого шага.
– Кому же, господи, быть здесь, как не мне? – удивленно, уже по-русски, ответила Паула и повторила приглашение: – Проходите сюда.
Мария Петровна пересекла первую комнату и, откинув цветастую штапельную занавеску, заменявшую дверь, снова ухватилась за косяк. Так и стояла, глядя, как тяжело дыша и кряхтя, Паула слезала с кровати. Теперь уже никакого сомнения у Марии Петровны не оставалось. И хотя перед ней была не проворная женщина, а болезненно полная старушка, но лицо ее, несмотря на то, что пополнело и округлилось, оставалось таким же обаятельно-нежным и добрым.
– Не узнаешь, Паула?
Теперь она узнала. Этот грудной, почти мужской голос часто слышался ей, часто всплывали в памяти слова: «Паула, замени на неделю моим детям мать».
А неделя та растянулась на долгие годы. Да какие годы!
– Мария?.. Ты? Жива?! – Паула опустилась на стул, стоявший у изголовья кровати. Глаза ее, наполнившиеся слезами, выражали непонятную для Марии Петровны тревогу…
Глава вторая
Старенькая комендатурская полуторка то, натужно покашливая, скреблась на перевал, то, скрипя расхлябанной кабинкой, катилась вниз, и всякий раз Мария радовалась тому, что позади еще один трудный участок пути и что скоро они спустятся в долину, а эти бесконечные голые мертвые горы станут отдаляться и отдаляться и в конце концов, погорбатившись на горизонте, растворятся в солнечной дали. Она смотрела на сыновей, насупившихся, крепко вцепившихся маленькими ручонками в обшивку тюка, и исподлобья смотревших на петляющие за машиной серпантины дороги. Поглядывала она и на мужа, который сидел ссутулившийся, какой-то усталый, и ко всему безразличный. Он не отрывал взгляда от задней стенки кузова и думал о чем-то своем, сокровенном – Мария понимала состояние детей, которые ни разу не спускались с гор и теперь робко ждали встречи с неведомым для них миром, о каком слышали только от родителей, она понимала и Андрея, у которого здесь, на Памире, оставались боевые друзья, живые и погибшие в жарких стычках, она грустила его грустью, тревожилась тревогой детей, но не могла унять нетерпеливую радость.
«Слава богу – вниз! Подальше от этих голых холодных гор».
Она не хотела, чтобы Андрей заметил ее радость. За все годы, которые прожила Мария на Памире, она ни разу не пожаловалась мужу на то, что не может привыкнуть к диким хмурым скалам, к бесцветному небу, к леденящим ветрам, к пулеметам у амбразур. Андрею было известно лишь одно: его жена никак не может запомнить названия ущелий и перевалов. Возвращаясь домой после очередного боя с какой-либо бандой басмачей, он говорил, что на перевале, где лошадь поседела (а не Ак-байтал), врезали мы басмачам. А ущелье, к примеру Дун Кельды, переводил для нее так: «Ущелье, откуда вернулось эхо». И она понимала, где именно происходили боестолкновения, ибо знала почти о всех перевалах легенды, многие из которых основательно взволновали ее, и она часто размышляла: сказки это или были? Действительность или мечта о верной дружбе, о мужестве, о чести и любви?
Особенно запомнились ей две легенды, которые рассказал Андрей, когда они, молодожены, добирались до заставы. Ехали верхом. Со взводом пограничников. Ехали несколько дней. На верху каждого перевала делали большие остановки. И вот когда спешились пограничники на одном из первых перевалов Кызыл-арт (Красная спина) и, растерев спины и ноги расседланных коней жгутами из сена, надели им на морды торбы с овсом, и кони, устало опустив головы, принялись аппетитно жевать, а сами всадники достали из переметных сумок хлеб и консервы для себя, Андрей взял за руку Марию и сказал:
– Пойдем-ка вон за тот камень.
– А что там?
– Пойдем-пойдем…
Метрах в двадцати от дороги, за большим обломком скалы, на холмике из мелких камней стоял шест, к которому шерстяной бечевой была привязана черная коса. Ветер покачивал эту косу, и Марии показалось, что шест движется, как живой, а коса колышется в такт этому движению.
– Что это, Андрюша?
– Могила девушки, которая умела любить.
– Расскажи, милый.
– Ну, слушай… Один из старшин племени, которых здесь в старину было много, получив богатый калым, отдал свою дочь в жены такому же богатому старшине соседнего племени. В самый разгар свадьбы, когда гости выпили изрядно кумысу и бузы, началось состязание акынов. Естественно, каждый поддерживал своего любимого песенника-сказителя, подбадривал криками, подхваливал. О невесте забыли. Она же, заметив это, убежала. Любила она одного юношу-джигита, а его отец перед самой свадьбой (догадывался, видно, об их любви) послал сына с каким-то поручением в город Хорог. Девушка к нему и подалась.
Состязание акынов окончилось. Хватились – невесты нет. Сперва по юртам искали. Потом ближние ущелья прощупывали. Как в воду канула. А тут и ночь на дворе. Решили утра подождать. Утром тоже не нашли. Кто-то и сказал тогда, что, дескать, не в Хорог ли невеста подалась? Рассвирепел отец, велел коней седлать. Оскорбленные отец и жених, да два десятка джигитов двух племен понеслись в погоню за девушкой. А за это время она уже изрядно прошла. Вот на этот перевал подниматься начала. Сил почти уже нет, а она все идет и идет. Как на грех, ветер поднялся. Чем выше, тем холодней. На перевале уже села, укрывшись за этим камнем, дух перевести, да больше и не встала. Замерзла, заснув, сама не заметила как. Усталость сказалась. Тут ее и нашли отец с женихом. Отец хлестнул камчой непокорную, а она даже не шелохнулась. Увидели все, что мертва она, зароптали на отца, а тот как крикнет: «Молчать, псы недоношенные!» Вскочил на коня и поскакал назад, к своим женам. Кто за ним поскакал, кто остался. Оскорбленный жених, понявший, видимо, силу любви, вынул клинок из ножен и начал рыть могилу. Джигиты стали ему помогать. Когда могила почти была готова, подъехал тот самый джигит, к которому бежала девушка. Увидел он свою любимую, кинулся к ней, дыханием отогревал, целовал, потом распрямился, посмотрел на всех безумным взглядом и сказал со стоном: «Вернулся, как эхо». Вон в то ущелье ускакал, – Андрей показал рукой в сторону видевшегося внизу ущелья. – Сказывают, и сейчас он там. Ущелье так и называется: Дун-кельдык. Перевод такой: «Вернувшееся эхо».
