– Не схлопотал, Остап Нестерович. Не схлопотал, за труд самоотверженный поощрен.
– И я о том же. Кому ты нужен сейчас со своими наградами? Да ты не один. Миллионы таких же патриотов спасали страну от фашизма, вот тогда мы были нужны. Миллионы таких, как ты, восстанавливали разрушенное гитлеровцами – тогда мы тоже были нужны…
– Ты, Остап, не ставь себя в один ряд со всеми. Ты всегда с боку припека.
– Не скажи… Попади я на карандаш журналисту с умом, быть бы мне Героем Советского Союза. Я раньше Матросова одолел вражеский пулемет. В дзоте, заметь, а не как Матросов за накрест уложенными лесинами. Если б я смертью своей содействовал успешной атаке батальона… А то – вот. Всего-то, – он поднял кисть правой руки, на которой осталось только два пальца: безымянный и мизинец. – Полевой госпиталь и медаль «За отвагу». А еще – не годен к строевой. Как ни просился на фронт, не пустили.
Илья Петрович на сей раз только ухмыльнулся. Не стал повторять, как бывало прежде, что если хотел бы – уважили настойчивость.
– Не ухмыляйся. Не перечил я тебе прежде, когда ты в упрек мне говаривал, что тискать сестричек куда как легче, чем из окопа в атаку подниматься. Людям, а ты тоже человек, хотя и без пяти минут Герой, легче там, где нас нет. Потаскаешь раненых день, а то еще и всю ночь, наглядишься, как умирают бойцы, до конца в это не веря, до тисканья ли тут… Меня тискали. Не все, конечно, а те, кому непосильно было переносить кровавые ужасы. Добровольно приняли они сей тяжкий труд, но невыносимым он оказался слишком ранимым душам, ночами слезами умываются, да стонут душераздирающе. А как уйдешь без позора, если по доброй воле пришла? Один путь – забеременеть. Вот и тискали. Насильно, можно сказать. Ну да ладно. Не туда погребли… О тебе речь. Как дальше жизнь строить намерен?
– На роль уговорщика нанялся за сколько серебряников?
– Не хлопну твоей щелистой дверью оскорбленный – мысли и поступки твои столкнуть с ложного пути хочу. Спустись на землю-матушку! Ответь мне, когда комиссия приезжала к тебе? Верно, год тому без малого. Пустяк обещала: стены внутри утеплить. И что?
– Тут с тобой не поспоришь… – со вздохом проговорил Илья Петрович, опустив свою седую голову.
Остап Нестерович замолчал: пусть Петрович, друг упрямый, вспомнит то глумление и осмыслит его.
Илья Петрович действительно словно окунулся в минуты, занозой впившиеся в душу…
Вошли без стука. Распахнули двери и – вопрос:
– Ты ветеран очень грамотный?
– Кто такие и что вам нужно? Если награды, не отдам пока живой, – и шагнул к русской печке, к которой прислонены были кочерга и ухват.
– Прыткий, – ухмыльнулся, стоявший впереди на полшага от двоих других «гостей». Пухлощекий, в телесах, вернее – сверхжирные грудь и живот, соединившись, футбольным мячом выпирали из расстегнутого пиджака. – Не грабить пришли мы, а изучить вопрос, нужна ли какая помощь ветерану-герою.
В глазах ехидства хоть отбавляй. Скомандовал сопровождавшим его мужчинам, не столь упитанным, но все равно не обделенным аппетитом и, похоже, возможностью ублажать этот самый аппетит:
– Приступайте к замеру.
Ловко заработала рулетка (не в новинку подобные обмеры), и через несколько минут готов результат:
– Шестнадцать с половиной квадратов. Меньше нормы.
– Не молотите языками! Общая площадь. Сенцы обмерьте.
Вот так и вышло, что норма даже превышена на целых четыре квадратных метра.
– Решение комиссии такое: утеплим стены, оклеив еще и обоями. Сделаем в ближайшее время.
Все, перенес свой объемистый живот через порог, затем и переступил его толстущими ногами. Посчитал, видимо, унизительным попрощаться…
– Ну, вспомнил? Не кажется тебе, что чиновник так вести себя не будет, не получивши определенного указания? У меня в четыре раза общей площади, но ведь ни в чем не отказано! Газ провели – раз, душ и туалет в доме – два, горячая вода на кухне – три, батареи во всех комнатах обогревают – четыре. А почему? Когда мироед приехал скупать паи, я первым сдался. Понимал: плетью обуха не перешибешь. Условие такое: полный ремонт и даже реконструкция дома. Ответ такой: «Держава предусмотрела в бюджете создать ветеранам уют. Я прослежу». Эка шишка, подумал я тогда, а гляди: все ладом устроилось. Когда барин, скупив паи, убыл, управляющий, им оставленный, с парой мордоворотов пожаловал. Я тебе рассказывал, что требовали половину денег за пай, половину пенсии. Уперся я – четверть, и все тут. Стращали, но сдались в конце концов. Вот и живу, слава, как сейчас модно говорить, господу богу. Не пример ли для тебя?
– Нет! Не пойду на сделку с совестью!
И словно поперхнулся. Уступил и он слугам мироеда. Первый раз уступил. Не мог иначе. Принесла почтальонша пенсию. В слезах вся. Извини, говорит, что половину всего тебе принесла. Пригрозили, дескать, мордовороты, что не исполнишь их волю, дочку ее, едва расцветшую, в подстилку себе возьмут. Как тут не уступишь, хоть и опричь души такое?
«Нет, промолчу», – решил он, оправдывая себя, что не ради своей выгоды уступил наглости, а девчушку невинную спасая, лишь повторил:
– Не пойду на поклон!
– Спустись на землю грешную! Иль не понял еще: если бы не Марфа, твой ангел спаситель, давно бы копыта отбросил. А долго ли ее не сломают?
Не поспоришь с этой оголенной правдой. Ужасной правдой…
Давно, ох как это было давно, он понял, что Марфуша-атаманша, как ее все величали, влюблена в него по самые уши. Острая на язык, смелая и сильная (парням фору давала на любых соревнованиях, какие проводили в школе), с ним же была кротка и застенчива. Ее словно подменяли. Сделай он хотя бы шажок навстречу, выплеснула б она ему все, чем жила ее душа, поплакалась, как ныло ее сердце, когда видела его, идущего с рыжеволосой Танькой.
Приворожила Илью Танюшка так крепко, что, как ни жалко ему было Марфушу, ответить на ее любовь он не мог. Оправдывал себя тем, что со временем, повзрослев, Марфа прикипит душой к кому-либо из парней. К тому же сыном они с Татьяной обзавелись. Еще крепче стала их любовь. А тут – война… Ушел добровольцем на фронт. Вернулся на пепелище. Первым подошла к убитому горем старшине Марфуша и робко так:
– У всех, кто добровольцем ушел, дома спалили, а семьи увезли. Твою суженую с сыном вместе. Я сына твоего хотела у себя укрыть, да куда там… Прикладом мне по башке, а когда очухалась, дом твой пятистенный догорал уже. Сказывали, будто фермерам в рабство отдадут или фабрикантам каким. Только почти все возвернулись, а твоей все нет.
– Если жива – вернется. Ждать стану. И запрос пошлю.
Месяца через три пришел ответ. Вроде бы не бьет наотмашь по сердцу, но и надежды особой не дает. В списках погибших в концлагерях ее фамилия не обнаружена. В списках отказников вернуться на Родину тоже нет. Пропавшая, значит, без вести. Не вдовец, выходит, и не муж…
