— Чем-чем станет? — переспросил Турин, весь напрягшись, и внимательно её слушавший.
— Прославлением, — кольнула взглядом та, — в театре это торжественная заключительная сцена с участием всех артистов.
— Всех ли? — задумчиво иронизировал Турин. — Обожествление — переводится это слово буквально. С греческого на наш. А рядом с богом простым смертным места нет… Хотя, чего мелочиться, великим стал Василий Петрович, читал я и статью его, и доклад на пленуме: он и стихию победил, и в столицу уезжает, небось не в лавку торговать пригласили, в ЦК, думаю, отправится прямой дорожкой…
Молчание, тягостное и долгое, разделило их после этих слов, Серафима явно пугалась его нарушить, видя, как заострилось лицо Турина, как зло сверкнули глаза.
И всё же она решилась:
— Я что-то не пойму тебя, Василий. Ты радоваться должен за него! Сколько мне о нём хорошего сказывал на этой вот койке несколькими днями ранее? О крепкой вашей дружбе делился, хвастал, что понимаете друг друга с полуслова…
Турин лишь хмуро отвернулся.
— Что молчишь?
— Он, Серафима, вроде тебя, у него любовь да дружба коротки.
— Зазря-то не наговаривай! При мне тебя навещал, видела его лицо, небось не к каждому такой большой человек в больницу прибегает. Примчался, словно угорелый, и битый час с тобой валандался.
— Чую, тебя Странников тоже на гулянку пригласил?
— Ну и пригласил, — вызывающе вздёрнула нос Серафима. — Я главную роль в спектакле играю, а не абы что! Григорий Иванович мне приглашение передал, только не решила я — ехать или наплевать.
— А чего ж молчала? Слёзки даже пролила. Почему сама не созналась?
— Ба! Да не ревнуешь ли ты меня, Василий Евлампиевич? — всплеснула руками Серафима, спрыгнула с койки, усмехаясь, вся преобразилась. — В чём мне сознаваться? Украла я или убила кого?
— А молчишь?..
— Сказать не успела.
— А Егор как же?
— Егор?.. А что Егор? — смутилась она и тут же зарделась. — Чего это вы Ковригина сюда приплели?
— Не юли, Сима. Не надо, — одёрнул он её хмуро. — Знаю я про все ваши ночные любовные дела.
— Это откуда же? Следил за нами по ночам?
— Он мне сам открылся, хотя я догадывался, что встречаетесь вы тайком, как в больнице у меня он объявился.
— И что? Враз про любовь заговорил?
— Не тот он мужик, чтоб трепаться. Ангел — крепкого характера человек.
— Ангел?..
— Натерпеться в жизни ему пришлось, а человеческая сердцевина уцелела, вот и прозвал я его так.
— И чего же наговорил тебе этот ангелочек?
— А ничего! — отбрил Турин, скрипнув зубами. — Ты, Серафима, не особенно-то кичись! Для других спесь побереги. У нас с тобой чувства тоже были. Только быстро ты всё забыла. И Егор к тебе в своё время прикипел, из-за чего едва смерть не принял от атамана Жорки. Или тоже память отшибло?
— Забудешь! — вспыхнула та. — Рубцы до сих пор на спине ношу от его кнута! Скинуть платье, полюбуешься?
— Охолонись. Не со зла я, — потупился Турин. — Сама нарвалась. А спрашивал меня Егор в тот раз про нас с тобой.
— Вона как! Разрешением, значит, интересовался у начальника? — ядовито усмехнулась Серафима. — И как же вы меня поделили?
— Уймись, Симка! — рявкнул Турин, не сдержавшись, но опомнился, дотянулся до её плеча, заглянул в глаза.
Она и обмякла вся, щекой к его руке прижалась, глаза закрыла, заласкалась кошкой.
— Красивая ты женщин, Серафима, но судьба твоя такая, видать, чтобы мужиками вертеть, как вздумаешь. Только помолчи сейчас на минутку, уж больно злой у тебя язык, послушай, что скажу.
Тихо стало в палате. Так тихо, что слышен стал стук ходиков на тумбочке, Серафимой же и принесённых в первый день появления.
— Прошлое моё чувство выгорело давно, — тяжело начал Турин. — На том месте бурьяна столько выросло, что и появись теперь какой цветок, задушит его сорняк, не даст подняться. Всё мертво.
— Так ты ему и ответил? — дрогнула она, влажные глаза пряча.
— Так и сказал, — выдохнул он полной грудью, свалил обузу с плеч. — А Егор тебя ещё любит. Только б знал он, кому душу доверяет… Ведь играешь ты им! Тщеславие своё тешишь.
— Что ж он бросил меня тогда? — взвилась Серафима. — Почему допустил, чтоб проклятому Штырю я досталась после Жорки? Не винился тебе в этом?
— Сама спроси, если надобность есть. Только вижу я, нет нужды. И не он тебя бросил, а ты в душу ему наплевала. Сказывал мне он и про это. Изменилась ты с тех пор, комиссара поганого, который казну на тебя растратил да к стенке угодил, я в счёт не беру, баламутного Штыря, по твоей вине зарезанного, тоже тебе прощаю, а вот Корнета Копытова — никогда. Как же ты с ним спуталась, если у него руки по локоть в крови? Немца Брауха смерти за что предали?
— Я к делам Корнета касательств не имела, винилась уже тебе, — сверкнув глазами, отбросила его руку. — Аль забыл, Василий Евлампиевич?
— Верю, — хмуро ответил он. — Иначе не сидела бы ты здесь возле моей койки.
— А что? Арестовал бы? — рванулась она к нему.
Он встретил её яростный взгляд спокойно, не отвёл глаз:
— Арестовал. И суду предал бы.
— А Егор как же?
— Егор здесь не при чём.
— Не знаешь ты, что ангелочек твой мне нашёптывал…
— Ну говори!
— Бежать уговаривал с ним, — зло усмехнулась она. — Закатимся, сказывал. Заживём на краю света, малиной жизнь обернётся. До самой смерти любить обещал.
— И что же ты? Отказалась?
— Не ответила пока. Ни да ни нет.
— Ну и зря, — потеплели глаза Турина, улыбнулся слегка. — Я бы вас и разыскивать не стал. Бегите. Сейчас бегите, пока время представилось. Артисту не до тебя, он спектаклем бредит, Странников ещё тебя не разглядел, хотя глаз положил, когда меня здесь проведывал, но ему в Москву не терпится, а там он краше бабу сыщет… Пока я на койке валяюсь, бегите!
— Никуда я с ним не побегу.
— Задов увлёк? Наобещал золотых гор?
— Хороший мужик Григорий Иванович, но не в моём вкусе, — поморщилась Серафима. — Сладкий больно.
— Вот. Вся твоя сущность в этом. И мне жизнь исковеркала, и Егору душу треплешь. Ветреная ты натура, — грозно сдвинул брови Турин.
— Да что ты меня зашпынял! — взъерепенилась Серафима. — Что ты меня весь вечер скоблишь! Сам-то так уж и свят?
— Грешен. Куда мне в праведники. Только грехи мои не те. Не тебе их ворошить!
— Не к месту мне замечания делать, Василий Евлампиевич, не так уж и сведуща я в твоих больших делах, однако послушай и ты меня.
