— Убрать раззяву! — подал он команду, подёргал ус, окинув Пашку оценивающим взглядом уже всерьёз. — Барану баранья и участь, мозгов-то у него никогда не водилось… — а, переждав ропот старшин, их хмурые ухмылки, крикнул Косолапому: — Примёрз, медведь? Порадуй теперь ты нас! Надери задницу выскочке!
И взревели вновь старшины, полетели в потолок и их угрозы, но оборвал всех Григорий Штырь, добавил в мёртвой тишине:
— А испугался ежели, сам выйду, смою позор за нашу вольницу!
И отодвинул в сторону от себя девицу, словно действительно собрался выбираться из-за стола.
Этого окрика, казалось, только и ждал Косолапый, сдвинулся он с места, закосолапил по-медвежьи к Снежину, махнул раз лапищей — не попал, махнул второй… И закружились два бойца по залу.
Снежин не трогал противника, отступал да увёртывался, хотя с каждым ударом Косолапого успевать за ним было всё труднее. Тот злился, промахиваясь, вытирал с лица пот, уже заливавший глаза, но настойчиво делал своё дело, загоняя Пашку то в один угол, то в другой, из которых тому всё сложней и сложней было выбираться без повреждений. Кулак Косолапого свистел, пролетая то над его кудрявой головой, то едва не задевал уха, и длилась бы эта потеха долгое время, но стали шуметь, а то и посвистывать в два пальца заждавшиеся старшины. Рявкнул на Косолапого и атаман, чем совсем пришпорил неуклюжего бойца, тот заработал кулачищами, словно мельница крыльями. Пашку тоже давно пот прошиб уворачиваться да бегать. Поймал он врага на очередном просчёте, но не отступил назад, как обычно, а сам прыгнул к противнику и всадил кулак в его квадратный подбородок. Запрокинул тот голову, но устоял, закачавшись, второй удар пришёлся ему в то же место, и Косолапого повело в сторону, а уж от третьего — рухнул он наземь.
И притих зал, но ненадолго, захлопала в ладошки, соскочила с колен атамана девица, подбежала к Пашке и, обняв, поцеловала в щёку. Пашка в себя прийти не успел, а она обвела всех победным, задорным взглядом, ни слова не говоря выбежала из зала, и, лишь захлопнулась за ней дверь, донёсся до всеобщего слуха опешивших зрителей бурный марш, исполняемый ею на рояле или пианино.
Тогда это был первый их поцелуй.
— Гляди-ка! С полгода к ящику не подходила, а тут заиграла! — крякнув, поднялся атаман, поманил Пашку к себе за стол. — Не ты ль тому виной? Ожила девка!
Подал ему чарку с водкой, объявил, чтобы все слышали:
— Не врал, молодец! Кулаком владеешь. Прими за победу!
И загалдели, словно ждали, старшины, тоже за чарки схватились, здравицу каждый по-своему начал выражать. Скуп был на слова атаман, больше молчал да Снежину подливал, зато разобрало его подручных. То один вскакивал с чаркой, то другой, наперебой заливались соловьями в честь победившего новичка. Прислуга повыскакивала с яствами, разносолы да закуска украсили стол. За полночь перевалило, половина гулявших здесь же и заснула, кто на полу, стул обхватив, а кто ткнувшись носом в блюдо. Оглядел утихомирившуюся ораву атаман, задержал настороженный глаз на ещё державшихся, буркнул Пашке:
— Победам своим не радуйся, кодле этих псов не доверяй. Сейчас клянутся тебе в вечной дружбе, а поставлю тебя старшиной, ненавистью лютой зальются. Случай представится — каждый поспешит кишки тебе выпустить. И Лешего зря ты не добил, жалость да благородство тебе же лихом обернутся, сгубит он тебя, если доживёшь до его выздоровления, не простит позора.
— А кто та девица, что коленки тебе грела? — не слушая, осмелился Пашка.
— И тебя околдовала Симка? — вскинув брови, отстранился атаман, расхохотался зло. — Вот стерва! Взгляд её чище любого кулака! Наповал бьёт в любое сердце… Хороша девка?
— Хороша! — не скрывал Пашка. — Дочка твоя? Отдай её за меня.
— Остынь, дурень! Жинка она мне, вернее сказать невеста. Дикая коза, два года уже у меня, а к себе не подпускает.
— Тебя! Это как же?
— А вот так. Силой бы взял, да не желаю, руки грозилась на себя наложить. Она сделает! А мне зачем душу невинную да красу несказанную губить? Крови на мне и без того хватает. Предстану перед Ним, — атаман задрал голову к потолку, перекрестился размашисто и пьяно, — отмываться воды в Волге не хватит.
— Как же девственницей такую девку держишь? — не унимался Пашка. — Иль был у неё кто?
— Попала в лапы моих молодцов, когда пароход богатый захватили. Думали, что капитанская дочка она, тот-то сам сбежал, выкуп за неё гадали взять, а оказалось, что она сама по себе, с женишком в свадебное путешествие отправилась, но женишка её там же, при суматохе, на тот свет отправили, проявил он грубое непонимание, в драку кинулся, его и прикололи невзначай. Одним словом, мне её привезли, ну и приглянулась она мне, для себя и оставил.
— А с тем, кому первому приглянулась, что? С тем, кто жениху кровь пустил?..
— Упираться начал. Дурень вроде тебя, тоже размяк от её прелестей, ну и всё такое…
— И что же с ним?
— А ничего, — крякнул атаман и, рюмку выпив залпом, перекрестился: — Спаси, Господь, душу мою грешную! Косточки-то его раки обглодали, как и ещё нескольких. Тех охранять её я назначал, а она охмуряла каждого, бежать с собой звала…
— Суров ты, атаман.
— Думаешь, стар я для неё, если сед?
— Нет, но… — замялся Пашка.
— То-то же. А вы, кобели молодые, все на один лад.
— Кто же теперь за ней приглядывает?
— Тебе теперь и придётся. Ты же Лешего на тот свет чуть не отправил, а он последним цепным псом при ней был. Больше желающих не находилось. Зато Симка смирилась. Бежать с таким негодяем, как Леший, у ней и мыслей не появлялось.
— Значит, Серафимой её величают… — задумавшись, опустил Пашка голову. — Серафима — это значит божий ангел, крылышки у неё за спиной. Всё равно улетит. Не боишься, что со мной?
И смело глянул в глаза атаману.
— Нет на свете того, чтобы меня напугать, — не отвёл глаз атаман. — Жалеть буду по косточкам твоим, понравился ты мне, парень…
А чуть свет заявился Снежин в палаты, стал перед атамановой невольницей.
— Стеречь велено да угождать, — поклонился в ноги.
— Верховой езде обучен? — бросила она ему через плечо, не оборачиваясь от зеркального столика, где прислуга наводила ей красу.
— Седло знаю, — залюбовался он ею.
— Глаза-то не пяль. Запрягай да выводи, любезный, — погнала она его и улыбнулась краешками губ.
Не слезая с коней, носились в тот день они по холмам до той поры, пока солнце невтерпёж припекать стало. Пашка забеспокоился за лошадей, не спалить бы, но Серафима, всё время мчавшаяся впереди и хорошо знавшая тропинки, глазу не видимые, завернула в лесок под горку да спустилась в лощину, и оказались они перед избушкой укромной. Вышел навстречу дед, с поклоном подал два ковша — с водой и молоком, на выбор. С любопытством и грустью глянул на Пашку:
