— Из новеньких, молодец?
Пашка с коня соскочил, принял наездницу на руки, задержал в руках, та нетерпения не проявила. Спросил, в глаза заглядывая:
— Не устала?
— Хорошо в седле держишься. Как звать? — вместо ответа спросила она.
— Снежин Павел, — принял он для неё от деда молоко, но отвернулась она, попросила колодезной воды.
И опять пустились они вскачь по холмам, но теперь уже медленнее; выискивала укромные местечки от чужих глаз хозяйка, тянуло её в рощицы кленовые, в тень. На одной из полян остановились, слёг Пашка в траву, не в силах на ногах стоять. Как ни бодрился, а с непривычки замучился, ныло всё тело ещё и от вчерашней пьянки, но когда опустилась рядом она, ударил ему в голову её запах, закружило шальную его голову, обнял её или сама вцепилась в его губы, зацеловались они надолго, не в силах оторваться, словно пили и не могли насытиться чудесным напитком любви.
А когда очнулись и отдышались в прохладной траве, она зашептала:
— Только тебя и дожидалась, любимый мой… Бежим из этого логова, если любишь.
Бежать? Куда? За спиной погибель верная! Всем этим только и пугал его атаман, не забыл ничего Пашка, а в ответ, не думая, шепнул:
— Бежим. С тобой хоть на край света.
— Не считай за сумасшедшую, — горячи были её губы у самого его лица, — всё у меня продумано, всё прописано, свои люди верные везде расставлены, ждут лишь сигнала моего…
А он и не слушал, целовал и целовал нежные губы, остановиться не мог.
Во вторую верховую прогулку бежали они. Весь световой день провели в сёдлах, обессилев, сползли наземь лишь у берега, далеко оставив горы. Ночь уж накрыла их, упали в траву, далее лодка их ожидала под парусом да вёслами, но коснулись руками, слились в едином порыве, тешились любовью до утра в объятиях друг друга, пока не сморил их сон…
Разбудил Пашку храп жеребца и ржавшие в похабном веселье бородатые наездники. Серафиму голой вырвали из его рук, закатали в скатерть будто драгоценность, а его стегали нагайками до тех пор, пока сознание не померкло. Кинули в ту же ладью, завезли на середину реки и бросили в воду, посмеиваясь:
— Моли Бога да благодари батьку, что камень запретил на шею! Нашли бы тебе булыжник потяжелей!
Очухался он, всплыл, хотя и нахлебался вдоволь воды; не помня себя добрался до берега. Подобрал его народ добрый. Выжил. С тех пор искал её, к банде подбираясь, людей своих туда засылал — пропала Серафима; а скоро красные сыщики всерьёз взялись за разбойников жигулёвских. Сколь ни хитрил Жорка Штырь, как ни заметал следы, а схвачен был.
Пашке тоже пришлось несладко. Гонялись и за ним красные пинкертоны, но везло ему, хоронился у друзей и знакомых, а когда совсем припекло и уже к стенке угодить мог, укрылся в следственном изоляторе, сдавшись властям под чужим именем, на глазах попавшись за мелкую карманную кражу, так всегда поступали опытные воры, чтобы спастись. Остался с ним один верный товарищ от всей их шайки — китаец Ван-Сун. С ним бы и перекантовались незамеченными, получив по суду желанный срок, но прицепился в тюрьме отпетый бандюга Панкрат Грибов, по той же причине прятавшийся в «Белом лебеде». Пришлось от него избавиться, а потом уж отыскал его Васька Божок, давний дружок Жорки Штыря, но к тому времени оказавшийся уже начальником губрозыска Василием Евлампиевичем Туриным. Этот человек и подарил Пашке Снежину вторую жизнь, а с ней новые имя и фамилию. Стал Красавчик, по отцу — Пашка Снежин, работником уголовного розыска Егором Ковригиным и, может быть, забыл бы своё прошлое навсегда, ничего в нём особенного, чтобы вспоминать, и не было, если б не эта женщина… Серафима! Правда, прозывалась теперь она Маргаритой Львовной Седовой-Новоградской, сменила не одного любовника. Якшалась с ворьём, кем только не прикидывалась, аж в артистки подалась именитые. Слышал он, что поддавшись на эту удочку, приютил её бесшабашный комиссар Седов, спустил на неё все сбережения, залез в карман государства и по суду был расстрелян. Попала затем она к бандиту Корнету Копытову, тот её использовал в качестве завлекающей игрушки, прикатил с ней в Астрахань грабить немца профессора. Узнал всё об этом Ковригин от Турина, но забыл все свои обиды, лишь встретился с ней в больнице. Какие уж тут обиды? Сам-то святую жизнь без неё вёл?..
То ли горек был упрёк себе самому, то ли перед мчавшейся машиной собака взвизгнула, едва увернувшись, рванул Ковригин тормоз, дёрнулась машина, вскрикнула сзади Августина, вцепилась ему в плечо:
— Задавил кого?!
— Задумался, — улыбнулся он ей. — Вот и отвлёкся от дороги. Спи. Ехать ещё да ехать. Вон подруга твоя и глазом не повела.
Серафима действительно не пошевелилась, сладко посапывая.
— Ей что не спать? — пожаловалась игриво Аглая. — В поезде глаз не смыкала.
— Это чего же?
— За мной приглядывала, — зевнула та, укладываясь удобнее.
— Вон как. Чем же старикан тебя увлёк?
— Никанор Иванович, хохол, конечно, потешный, но уж больно стар.
— Никанор Иванович?
— Ага. А чему так удивился?
— Фамилия, фамилия какая?
— Обыкновенная… Загоруйко.
Услышав это, Ковригин снова в тормоз вцепился.
— Да что с тобой такое? — вскинулась Августина. — Знакомый твой?
— Похоже, — процедил сквозь зубы Егор, а самому подумалось: «Отправил меня к морю Василий Евлампиевич Турин загорать да за Серафимой присматривать, однако не догадывался, какие здесь страсти разгораются. Знал бы, не утерпел, сам примчался!»
VI
Ошибался Ковригин. Не примчался бы к морю ни за какими удивительными открытиями начальник губрозыска товарищ Турин. Не до этого ему было. Закружили его самого неотложные дела, прижали так, что раскалывалась незажившая ещё голова, хоть опять на больничную койку ложись.
Впрочем, как это и бывает, роли его самого в растревоженном муравейнике событий не было, рука его, как говорится, огня не подносила. С Макара Захаровича Арла всё началось, с губернского прокурора.
Так и не дождавшись проверяющих из края да обещанных помощников, в погожий ясный денёк, пользуясь отсутствием народа, присел он за столик у окошка и, что с ним отродясь не случалось, над обычной, можно сказать, тривиальной фразой донесения начальству: «В дополнении к моему письму…» задумался. А задумался он потому, что стал разглядывать пробегавшую за стеклом мимо его окошка публику. И чем внимательней и тщательней этим занимался, тем больше мыслей рождалось в его голове. Публика была особая, не зря его заинтересовавшая, — сплошь женская.
Главным образом это были капризно одетые, молодящиеся вертлявые нэпманши в вычурных и вызывающих шляпках, которых Макар Захарович с некоторых пор терпеть не мог. Такие крикливые дамочки порой являлись к нему на приём обычно по поводу таких же скандальных соседок, подымали невыносимый шум на ровном месте, а главное, не обращали никакого внимания на замечания снимать головной убор в учреждении. Одна, хоть и подчинилась, но, едва не расплакавшись в своём вздорном упорстве, фыркнула, что дамам в шляпе позволительно и за столом кушать, на что, поправив усы, Арёл едва сдерживаясь, рявкнул: «За чаем хоть кол на голове чешите, а у меня в прокуратуре непозволительно шастать таким макаром, потому что учреждение!». И тем же вечером приказал курьер-уборщице Варваре наклеить на дверях соответствующий листок во избежание лишней нервотрёпки и приучения отдельных граждан к пролетарской культуре. Скандал тем не кончился, строптивая особа оказалась знакомой Мины Львовича Арестова, и тот не преминул позвонить губпрокурору, чем несказанно смутил его и укрепил веру в коварство женской натуры. «Трудно было дуре сразу намекнуть на приятельские отношения с самим председателем губисполкома…» — в сердцах бурчал он, выслушивая по телефону назидания и потом отправляя Варвару сдирать с дверей незадачливую вывеску…
