Подозрительность заставила Кольцова быть осторожным, он стал следить за каждым оброненным словом, захотелось снова на палубу, однако сколько бесцельно он ни бродил по теплоходу, слежки за собой не приметил и несколько успокоился, даже начал посмеиваться над собой: «До каких нелепых фантазий может докатиться перепуганный, загнанный в угол человек?..» И ведь он действительно дрогнул. Что там себя обманывать? Он гадко, позорно перетрусил от одного только предположения, что с ним может случиться, не угоди он Еноху или Самому!..
С этого или чего другого, он вдруг вспомнил нелепую и трагическую смерть Ларисы… Ларисы Рейснер, в двадцать лет ужасно красивую и популярную, в тридцать — умершую
[41].
Покорив своим творчеством корифеев в литературных кругах столицы, едва не затмив самого Хлебникова своей чудесной «Атлантидой», она, охваченная страстью революционной стихии, как и её любимые мужчины Блок и Гумилёв, ринулась в самую пучину грозных, не щадящих никого волн борьбы, а, обретя короткое счастье в объятиях грозного командующего Волжско-Каспийской флотилией Фёдора Раскольникова, с винтовкой и наганом, в грубой солдатской шинели комиссарила в Гражданскую войну с возлюбленным бок о бок, громя врага от Царицына до Астрахани и Энзели
[42] под кроваво-красным стягом…
А ведь она, словно обожгло Кольцова, тоже много и великолепно писала об этом глухом городишке, куда он держит сейчас путь, о южном форпосте терявшей последние силы в боях с белогвардейщиной молодой республики…
Кольцов всегда завидовал этой женщине-трибуну, прозванной Валькирией
[43] революции, подобно той прекрасной богине с картины Делакруа
[44], бесстрашно вбежавшей под смертельные пули на баррикады. Он был очарован ею, когда впервые прочитал и потом ещё несколько раз перечитывал её удивительно трогательный очерк в сборнике «Фронт» о боевом морском лётчике, пережившем гибель сына. Он, который не любил вторично заглядывать даже в собственные произведения и почти не прикасавшийся к чужим, восхищался… «А ведь наши жизненные пути тесно переплетались и очень похожи, — признался себе и будто встревожился он, — хотя мы мало виделись и, конечно, этого не замечали… Учились в Петербургском психоневрологическом институте ради того, чтобы проникать в души других, с малолетства увлекались поэзией и прозой, в юности пытались найти себя в творчестве и рано начали печататься в журналах; сломя головы, ринулись в политическую борьбу, заразившись революцией, воевали в Гражданскую войну, а потом полностью отдались прежней страсти — творчеству и достигли её вершин».
Она, старше его на три года, чуть опережала его, а он, не зная того, догонял и будто шёл по её следам… Но она умерла. На её похоронах он стонал, повторяя как в бреду: «Зачем было умирать Ларисе, великолепному, редкому человеку?..» В одном из некрологов писалось: «Ей нужно было бы умереть где-нибудь в степи, в море, в горах, с крепко стиснутой винтовкой или маузером…»
А ему?.. Сколько осталось жить ему самому в этом беспокойном, переполненном подлостью и ядом мире? Сколько, если он всё же допустит ошибку, так и не разгадав коварной загадки не ведавшего жалости и не дарящего пощады никому человека по имени Енох Иегуда?..
IX
Чопорным аристократом теплоход описал полукруг у зелёного островка напротив пристани и, галантно отгудев приветствие, начал лавировать, пришвартовываясь. С нижней палубы донёсся шум сотен ног, гам драчливых голосов — народ натерпелся и рвался на берег. Матросы, схватившись за руки у выброшенных сходней, поругивались, сдерживая особо горячих.
Кольцов, проспав выбежать заранее на палубу и с борта полюбоваться городком сверху, оторвался от иллюминатора, взглянул на столик, заваленный бог знает чем, и схватился за голову: сплошной беспорядок от чайника, чашек с недопитым чаем, сладких московских сухариков и остатков продуктов до вороха бумаг — обычная обстановка, когда, внезапно сражённый пафосом творчества, он работал, не помня себя. В эту ночь, как никогда, его словно прорвало; то, что не давалось, вдруг ринулось настоящим потоком на бумагу, и рука едва успевала за карандашом в немевших пальцах…
Вместо того чтобы, как обычно, мучиться бессонницей и метаться по каюте, словно загнанный зверь в клетке, он, пересилив себя, накануне сел к столу, и невесть откуда явилась яркая нужная фраза, мысль полетела сама собой, строки помчались по бумаге… Половина строптивого очерка родилась из ничего; уже запоздно, в изнеможении, он свалился на койку и забылся сном. Удивительно, но, проспав всего три или четыре часа и проснувшись от гудка теплохода, впервые он выспался и, полный бодрых сил, бросился под умывальник…
Вежливо постучавшись, двое в знакомой форме приоткрыли дверь его каюты и замерли в нерешительности.
— Входите, входите, товарищи! — крикнул он, обернувшись и устыдившись своего раздетого вида, но старший козырнул без выражения на лице.
— Мы подождём, товарищ Кольцов, — и притворил дверь.
Он бросился одеваться, прибирать каюту, упаковывать чемоданы, в спешке швыряя всё без разбору, что попадалось первым под руку, но написанные листки от первого до последнего собрал бережно и уложил в планшет, который всегда держал при себе и возил в каждую командировку.
«Ну, вроде всё», — отдышался наконец он, застыл на мгновение у зеркала, поправил галстук и чуть тронул расчёской гладкие, привыкшие держать форму волосы. Сел на стул, соблюдая минутную традицию и, распахнув дверь, выставил первый чемодан.
Смуглолицый и усатый, старший по званию, принял его и зашагал к выходу. Светловолосый, всё время смущённо улыбавшийся, подхватил второй и замер, пропуская гостя вперёд. Так они и продвигались далее — он в середине с планшетом и переживавший — как же, под конвоем! — двое спереди и сзади, молчаливые и высокие.
На берегу, не опуская чемодан на землю, старший, словно очнувшись, остановился и развернулся:
— К нам? Машина у пристани.
— А если бы прогуляться? — сняв шляпу, стал он обмахивать разгорячённое лицо, быстро схваченное местным жгучим солнцем. — Вещички свои вам доверяю. Доставите по назначению. Гостиницу какую забронировали?
Они переглянулись, явно не понимая.
— Я бы до центра пошатался; слышал, тут у вас всё близко. Ради творческого, так сказать, процесса. Настраивает, знаете ли…
Странно, ему представлялось, что о его приезде в город давно известно кому следовало, власти должны были бы распорядиться соответствующим образом, прислать из своих; оркестрика, конечно, не нужно, как и дамочек с цветами, но редактор местной газеты, наконец, журналист завалящий, от которого можно было бы вытянуть местные слухи и сплетни, в его работе не лишнее… Однако ничего такого не наблюдалось, на него никто не обратил внимания даже при этих бравых молодцах из грозной конторы… Мелькали в толпе милицейские фуражки, но и тех было раз-два — и обчёлся, да и они скоро схлынули с озабоченными прибывшими и радостными встречающими.
