— Пошли, — сказала Ирина коротко, первой шагнула в коридор.
Тут было много холоднее, чем на кухне. А в комнате — или в комнатах, их тут, поди, много, — и того хуже. Как же Ирина в этой стуже, незащищенная, с незакрытыми руками и шеей, не замерзает? Каретникову захотелось накрыть её чем-нибудь, хотя бы собственной шинелью, которая вон, свёрнутая вчетверо, лежит на сундуке домработницы, но прежде, чем он решил это сделать, раздался голос Ирины:
— Возьми топор. В углу стоит.
— Зачем топор? — не понял Каретников. — Там же шкаф, а в нём… Бумаги, тряпки, да? — увидел, что Ирина улыбается, смеётся над ним как над несмышлёнышем.
Коридор выводил в большую, практически пустую комнату, в которой стояли две железные кровати, застеленные простенькими солдатскими одеялами.
— Здесь умер папа, — сказала Ирина. — Он любил спартанскую обстановку. — Добавила, словно это добавление требовалось, как некий гарнир к тому портрету, который она уже нарисовала: — Несмотря на вальяжность, буржуйскую внешность и дворянское золоченое пенсне…
Слабый огонёк коптилки освещал комнату еле-еле, оставалось много рыхлых, поглощенных тьмой мест, теней, и в этой недоговоренности комнаты было сокрыто то, что давало лишнюю информацию, добавляло холода, чьего-то чужого дыхания, взглядов, жестов: на Каретникова сейчас смотрели люди, которых он никогда в жизни не видел. Ему захотелось спросить у Ирины, какова же была её мать, но они передвинулись уже в следующую комнату, совершенно пустую, если не считать в ней одинокого, огромного, занимающего слишком много места книжного шкафа. Собственно, это был не только один книжный шкаф — под застеклённые старым толстым хрустальным листом полки был вмонтирован секретер с откидной письменной крышкой, этакая конторка для писанины, ответов на корреспонденции, ещё имелось два шкафчика для бумаг, чернил, ручек, промокашек и прочей писчебумажной бюрократии. Шкаф был довольно сложным агрегатом и вид, в противовес кроватям, имел совсем неспартанский. Было много резных украшений — дубовых листьев, завитушек, розеток, цветков, всё это проблескивало сквозь темень лаком, отражало свет коптилки; красота этого шкафа была наглядной, зримой даже в хилом пламеньке самодельной лампы. Каретников остановился, никогда не видел таких шкафов — настоящее произведение искусства.
В конце комнаты виднелась дверь.
— Там моя спальня, — пояснила Ирина. — Но в холода я сплю на кухне.
Глянув мельком на дверь, ведущую в спальню, Каретников снова вернулся к шкафу, и лицо его исказила жалость — кое-где на роскошных розетках, лаковых цветках и завитушках виднелись следы ударов, грубые, хотя и не очень сильные, — видать, у того, кто бил, удар был слабым, неумелым.
— А это? — хрипловатым от того, что видел, шёпотом спросил Каретников: слишком не вязались грубые порезы с лаковой красотой шкафа. — Чего это такое?
— Чего, чего? — Ирина улыбнулась. — Моя работа, вот чего. Пыталась расколоть на дрова.
— Такую красоту — и на дрова?
— Жизнь дороже красоты, — умудрённым тоном проговорила Ирина, и Каретникову сделалось щемяще горько, тоскливо от этого тона.
«Это что же такое выходит? — молча спросил он себя. — Что, мы и наших девчонок уже не можем защитить от всяких напастей, от горя и беды, от всего сурового и сумрачного, что существует на свете? А впрочем, как ты это сделаешь, Каретников, как? Идёт война, умирают люди, беды вон сколько, через край, голода да студи — и того больше. Как защитить, как уберечь? Никак — вот что выходит в итоге».
— Попыталась я перевести эту красоту на дрова, да сил не хватило, — пожаловалась Ирина, коптилка в её руках дрогнула — держала она светильник некрепко, рахитичный пламенёк мигнул, снова знакомо оторвался от фитиля, повисел немного в воздухе, грозя погаснуть, но не погас, опять опустился на фитиль, словно куренок на гнездо, поёрзал на остром чёрном кончике, устраиваясь поудобнее, и успокоился. Каретников провёл рукою по одной из лаковых розеток шкафа, колупнул пальцем след удара, приподнял левое плечо — ему показалось, что эта деревянная, любовно сотворенная поделка — живая и прикосновение к открытой ране приносит боль.
— Руби, — тихо скомандовала Ирина. Ей было тоже жалко шкафа — всё-таки настоящее произведение искусства, но выхода другого не было. — Руби! Делать нечего.
Подкинув в руке топор, словно бы пробуя его на вес и ладность, Каретников зажмурился: на него накатил какой-то странный страх — размахнулся и ударил под основание резного столбика, украшавшего угол шкафа.
Отдача была сильной — топор чуть не вышибло из рук: это дерево рубить всё равно что резину — топор обязательно будет отскакивать. Каретников охнул, ударил во второй раз. Получилось удачнее.
Он взмок, гимнастёрка пропиталась насквозь, прежде чем свалил этот красивый резной столбец. Свалив, перерубил его пополам, скомандовал Ирине:
— Неси в печку, — а сам подступил к шкафу с другого бока, начал рубить второй столбец.
Вскоре перед глазами у него всё поплыло, закачалось, появились оранжевые птицы — слабость брала своё. Каретников медленно опустил топор на паркет, присел на четвереньки. Оранжевые птицы продолжали носиться перед ним, тогда Каретников сел на пол, вытянул ноги.
— Тебе плохо, да? — услышал он озабоченный Иринин шепот, скосил глаза в сторону, увидел, что Ирина сидит рядом, приподнял плечи, он то ли подтверждал, что ему плохо, то ли, наоборот, отрицал — непонятно было, покашлял, ощутив внутри что-то твёрдое, холодное. Поймал взглядом пламенёк коптилки — Ирина, когда уходила на кухню с располовиненной резной колонкой, поставила коптилку на пол — мотнул отрицательно головой: пройдёт.
Взялся за рукоять топора, проговорил виновато:
— В госпитале-то жизнь какая… В основном лежачая. Отвык от движения, от работы. На фронте, бывает, когда окопы роешь, так намахаешься, что потом кажется — всю жизнь только этим и занимался.
— Командиры тоже роют окопы?
— Смотря какой командир, — проговорил Каретников хрипло, промороженно, — полковнику, например, вовсе не обязательно.
— Полковнику другие выроют?
Поднялся Каретников, потянул за собой топор и, согбенный, огорбатевший, будто медведь, махнул им по косой, дарил в резной лаковый бок — с той стороны, где был секретер. Ударил во второй раз, в третий, в четвёртый. Минуты через две снова выдохся, перед ним опять начали вспархивать, чертить воздух оранжево-пламенистые голуби. Лёгкие в груди захрипели, хрип был громким, что-то там лопалось, шкворчало, будто сало на сковородке, гудело.
— Слушай, а если мы грохнем этот шкаф набок, он не проломит пол? — отдышавшись, спросил Каретников, зажмурил глаза, думая, что огненные птицы перестанут крутить свои хороводы, исчезнут, но они не исчезали, продолжали допекать Каретникова.
— Не знаю, — пожала плечами Ирина.
— Внизу кто-нибудь живёт?
— Нет. Все умерли.
