Правда, когда заходила об этом речь, Батманов, как правило, морщился — слюни всё это, сантименты, а возраст у него такой, что от таких сантиментов пора отвыкать.
Вот утка — это совсем другое дело, утка летом отъелась на озёрных и речных харчах, осенью засобиралась на юг — стреляй её, сколько хочешь. Не жалко. Хотя утку, прибывающую по весне в родные края, очень даже жалко, охота на неё — подлая. Ведь она, бедняга, столько тысяч вёрст преодолела, столько мук приняла, чтобы оказаться дома, так устала, что тело её сделалось невесомым, а перо, крылья — звонкими, как печальная песня; звук разрезаемого худым утиным телом пространства всегда хватает Батманова за душу. Поэтому Батманов и относится к весенней охоте негативно. Как к браконьерской.
Если честно, Рекс, который во всём понимает хозяина и соглашается с ним, тут решительно отказывается понимать его. Но вслух Рекс не выказывает своего суждения, считая, что у хозяина на этот счёт есть своя правда… А у Рекса — своя.
К зиме Рекс погрузнел, сделался тяжёлым, но ловкости своей, нюха, хватки и прыти не растерял. В шерсти его неожиданно начала появляться седина. Клочьями — то в одном месте, то в другом. Батманов обеспокоился — не заболел ли пёс чем-нибудь неизлечимым? Ведь у собак, как и у людей, полным-полно болезней, которые не лечатся ни таблетками, ни порошками, ни микстурами, ни уколами, ни бабкиными словесными наговорами — нич-чему не поддаются… Пёс, конечно, сказать ничего не может, где и что у него болит, не покажет, но тем не менее Батманов постарался поговорить с Рексом по душам — посадил его напротив себя, ухватил обеими руками за морду и заглянул в глаза.
— Рекс, скажи, что с тобой? Подай хоть какой-нибудь сигнал, а?
Рекс молчал и старался дотянуться длинным красным языком до лица хозяина и лизнуть его. Поняв, что от пса ничего не добиться, Батманов прижался своей головой к его голове и сделался неподвижным, словно застыл. Рекс вздохнул и тоже застыл — он очень хорошо понимал хозяина, но сказать ничего не мог. Так они сидели долго, долго. И оба молчали…
Через два дня выпал пушистый лёгкий снег, лёг на промороженную землю. Батманов вышел из избушки на улицу и зажмурился. Помял снег пальцами, потом раздавил в труху несколько отвердевших палых листьев, помотал головой неверяще: всё указывало на то, что снег этот продержится долго, может быть, до самой весны, но Батманов считал, что приметы обманывают его. Никогда ещё в здешних краях не было, чтобы первый снег не стаивал, он всегда исчезал, как дым. И второй снег также испарялся — через неделю уже ничто не напоминало о нём, и лишь третий покров имел шансы остаться и под нажимом жестоких морозов испечься в промороженную сталь.
Батманов походил около дома, потом подхватил ружьё — решил совершить променад — обойти кусок тайги более основательный, посмотреть, что там есть, не видно ли где медвежьих следов, не обнаружится ли берлога либо волчье логово? Летом это засечь трудно, а по первому снегу всё можно прочитать, как на листе бумаги, снятом с пишущей машинки: каждый следок будет виден, как буквенная строчка, всё можно будет прочитать. Заодно неплохо бы настрелять рябчиков, взять штук пять, больше не надо. Ничего вкуснее супа из осенних рябчиков на белом свете нет, недаром эту птицу ещё во времена Ивана Грозного подавали к царскому столу — доставляли в Москву целыми возами.
Правда, некоторые любят больше белых куропаток, но у куропаток мясо всё-таки смахивает на глухариное — оно жестковатое, его надо долго упаривать в печи, томить часа два, не меньше, а мясо рябчика — нежное, само тает во рту, вкус имеет божественный.
Первая же поляна встретила Батманова призывным свистом — кусты густо облепили рябчики. Батманов стянул с плеча ружьё, хотел было ударить дуплетом, но передумал — слишком близко рябчики подошли к жилью, грех их бить, и вообще, не надо их отпугивать. Стрелять нужно где-нибудь в километре либо в двух километрах отсюда. Там рябчики летают дурные, догадаться, откуда пришёл человек, им тяжело.
Рябчиков было много, они словно бы всем скопом по случаю первого снега вылезли из всех схоронок, вытаяли из-под земли, чтобы потоптать, попятнать своими нежными лапками свежую хрустящую порошу, почувствовать её.
Отойдя подальше, Батманов срезал одним выстрелом пять рябчиков, связал их за лапки и решил больше не стрелять — хватит…
Обнаружил он и след, настороживший его — двое людей в сапогах большого размера — не менее сорок пятого, — сошли с отводной дороги, ведущей к лесной базе, которую охранял Батманов, приблизились к сторожке, остановились метрах в пятидесяти от неё и, нырнув под густую ель, минут тридцать, не меньше, изучали территорию базы.
О том, что они провели под елью не менее получаса, свидетельствовали четыре выкуренных, спаленных под самые мундштуки-фильтры, чинарика. Рекс на этих людей не среагировал — слышал их, чуял их запах, ворчал глуховато. Это ворчание Батманов засёк сквозь прозрачный сон, но не обратил на него внимания — мало ли какие звери бродят по тайге в окрестностях, Рекс всех их засекает и ворчит, — если бы люди подошли ближе, Рекс бы встретил их лаем, но они повернули назад, к автомобильному тракту, проложенному недалеко от базы.
Большемерные следы эти Батманову не понравились.
— И чего вам тут, ребята, понадобилось, а? — проговорил он озабоченно, прислушался к недалекому глухариному говору и пожал плечами.
Придя в сторожку, прежде всего проверил рацию — работает ли? Рация по обыкновению не работала — село питание. Сторожам, как всегда, давали всё самое негодное, отжившее срок, позабывшее, что такое эфир, Батманов выругался и отставил рацию в сторону.
С другой стороны, постоянного выхода в эфир у него нет, он не включен в расписание, а раз «постоянки» нет, то технари, обеспечивающие связь, особо и не беспокоятся, чтобы у «лишних ртов» бесперебойно работала аппаратура.
Вечером, когда на землю упала темнота — ночь стала опускаться стремительно, вот что значит, зима подоспела, на часах ещё только двенадцать, на Большой земле день находится в полном разгаре, а здесь уже делается темно, ночи в тайге бывают тоскливыми, затяжными, только северное сияние может вызвать у человека минутное облегчение, но потом проходит и это, вязкая чернота стискивает душу, будто клещами, и держит прочно, вырваться невозможно, — Рекс попросился в избушку.
Раньше с ним никогда такого не было, даже когда морозы звенели, зашкаливая за пятьдесят, Рекс в избу, в тепло не просился, грелся в снегу, тем и довольствовался, загонять в дом его приходилось силой.
— Что с тобой, Рекс? — удивился Батманов, впустил пса в помещение. — Что произошло?
Рекс глянул на хозяина преданно, глаза его неожиданно покрылись слезами, он лёг на пол и положил морду на лапы. Что-то с Рексом происходило, но что именно, Батманов не мог понять. Рекс не сводил глаз с хозяина. Когда Батманов спрашивал его, что произошло, пёс лишь помаргивал виновато да тихо скулил.
Видя такой взгляд Рекса, горький, какой-то прощальный, проникающий в душу, Батманов встревоженно заходил по домику — он не мог разгадать этот взгляд, не мог понять, что происходит и осознание собственного бессилия, даже беспомощности, причиняло ему неудобство, боль, Батманов обеспокоенно закрутил головой и вновь задал Рексу вопрос, который уже задавал:
