— Куды, командир, с этим добром на ночь глядя направляешься? — спросил появившийся на кухне Парфёнов, поддел пальцем кожаную шапку, сдвигая её на затылок.
— Дед, здесь без халата появляться запрещено, — крикнула ему повариха, рыжая как огонь, худая, с крупными брызгами конопушин на щеках и носу.
— Молчи, полундра! — шаркнул валенком Парфёнов. — Лишу тя тепла, будешь знать, каково раку в студёной проруби! — Снова обратился к Каретникову: — Так куда же!
— Как куда? — Каретников не сразу даже и понял суть Парфёновского вопроса. — К матери.
— На ночь глядя? Переночуй в госпитале — утром пойдёшь.
— Э-э, нет, — Каретников похлопал по карману ватных, сшитых из неформенной «чёртовой кожи» брюк — какие выдали на складе, такие и надел, и неважно, что они были неформенные, зато тёплые. — Отпускные документы уже в кармане, время свой отсчёт начало.
— Много отпуску дали?
— Сутки.
— Мало, — Парфёнов помял пальцами подбородок. — На улице темень — глаз выколи.
— Ну-у, час ещё не самый поздний.
— Не в часе дело. С хлебом тебе, лейтенант, опасно идти. Голодный человек, он ведь как собака. Даже, пожалуй, почище, позлобнее собаки будет. Почует запах хлеба — и всё, никакая сила его уже не остановит. И «воронов» полно. — Уловил вопрос в глазах Каретникова, пояснил: — Тех, кто хлеб отымает. Специально за хлебом охотятся. Догонят с хлебом тебя, лейтенант, убьют и хлеб изымут.
— Я фронтовик, дядя Шура, не такое видел. Пуганый.
— Э-эх, молодежь, молодёжь, — вздохнул Парфёнов громко, достал из кармана какую-то тряпку — похоже, обрывок портянки, высморкался. — И куды вы все торопитесь?
В глазах у него блеснуло что-то мокрое, будто ледышка какая растаяла, Парфёнов засёк собственную слабость, насупился, сведя брови вместе, прокропотал что-то про себя невнятное. Одно лишь слово разобрал Каретников в этом кропотании: «Полундра!» Парфёнов насупился ещё больше, опустил голову, лицо его ушло в тень.
Потрогав буханку, засунутую под борт шинели, — греет тело, родимая, теплит, Каретников попрощался с непривычно шумной рыжеволосой поварихой, потом протянул руку Парфёнову:
— До свидания!
— Погоди прощаться, — пробормотал тот угрюмо, не поднимая головы, — я малость провожу тебя.
Вышли во двор, заваленный снегом, с кротиными ходами, прорытыми в завалах, с расчищенной и утоптанной благодаря Парфёновским стараниям площадкой, куда приходили машины с ранеными, привозили скудную еду, с горкой угля, заметно уменьшавшейся, накрытой сверху тряпками. От угольной горы тёмный утоптанный стежок вёл во владения Парфёнова — в «преисподнюю». Каретников хотел было сразу свернуть к воротам, но Парфёнов задержал его.
— Погодь, командир. Поначалу завернём ко мне.
Помедлив немного, Каретников согласно кивнул. Парфёнов, сутулый, низкорослый, криволапый, покатился первым по стежку к подвальной двери. Каретников следом. Парфёнов побренчал замком, раскрывая вход в свой подземный храм, предупредил Каретникова: «О притолоку голову не расшиби», первый нырнул в чёрный тёплый провал. Каретников за ним и, ничего не видя в чернильной вязкой темноте, поёжился от приятного ощущения: в подвале было тепло, как нигде, ни в одной госпитальной палате такого тепла нет. Оно и понятно — в подвале всё-таки стоит отопительный котёл, за которым Парфёнов следит как за самим собою (впрочем, не то сравнение, собственная жизнь — ерунда по сравнению с жизнью котла, умрёт Парфёнов — «свято место» пустым не будет, а вот если умрёт, лопнет котёл — большой беды не миновать, счёт смертям пойдёт на сотни — помёрзнут раненые). Когда начинаются обстрелы или немец над головою висит, бомбы швыряет, Парфёнов в бомбоубежище не уходит, у котла сидит, присматривает за ним, растворчиком трещины в кладке заделывает, если бомба грохает рядом, прикладывает чуткое ухо к тёплому боку, слушает, как котёл чувствует себя, не хрипит ли, не хлюпает ли что в нём… И доведись прямое попадание — дядя Шура Парфёнов погибнет вместе с котлом, как с неким огромным живым существом, способным переживать, мыслить, делать добро.
В следующий миг Каретников почувствовал, что на лице его, сама по себе, расплывается невольная улыбка: в котельной громко, совсем по-домашнему, как в какой-нибудь довоенной сельской хате, потренькивал сверчок — молодой, непуганый, не знающий горестей и беды. Каретников подумал, что бесхитростное, такое знакомое каждому человеку треньканье — не что иное, как голос самой жизни, чего-то надёжного, непреходящего, прочного. Это, если хотите, голос прошлого. Он стоял, улыбался, а внутри у него, совершенно в противовес состоянию, в котором он сейчас находился, рождались слёзы, печальные, жгучие, вышибающие дрожь на коже.
Нашарив на приступке спички, Парфёнов побрякал ими. Ещё не видя их, Каретников по звуку определил — довоенные, из заначки, крупные, в коробке. Блокадные спички делают из фанерки — примитивное производство. Сильно отличаются от довоенных спичек, настоящих. Блокадные — это ведь что? — бесхитростное изобретение питерских умельцев: ребро маленькой фанерной пластинки расщепляется на манер расчёски, концы «расчёски» опускаются в жидкую серу — сера застывает, — вот и спички готовы. Стреляют они, словно пушки «сорокапятки», обязательно норовят попасть серой в глаз, зло, по-котиному, шипят, плюются варом и быстро тухнут, а довоенные, настоящие — совсем другой коленкор, горят ровно, тихо, пламя у них высокое, светлое, деревянный шпенек истаивает до самых пальцев.
Чиркнул спичкой Парфёнов, запалил коптилку — толстобокий зелёный пузырёк из-под лекарства, в который было налито отработанное машинное масло, «отработку» Парфёнов добывал у шоферов приходящих с фронта санитарных машин; в самодельный жестяный кругляш, вырезанный из консервной банки, было продето медное дульце, в дульце вставлен нитяной фитиль, фитиль впитывает в себя «отработку» и чадит, потрескивает, воняет, но горит. И ничего горит!
— Садись, — Парфёнов на ходу хлопнул по табуретке, приставленной к верстаку.
Верстак у Парфёнова и обеденным столом был, и спальным ложем, и собственно верстаком, Парфёнов его убирал, холил, здесь пил чай и читал газеты. Из угла, из тёплой дрожащей темени, в которой не переставая ярился, веселил душу сверчок, Парфёнов притащил ещё одну табуретку, поставил рядом. Сел. Посмотрел куда-то в сторону, спросил:
— Шинель-то чего не снимаешь?
«Команды такой не было», хотел было сказать Каретников, но вместо этого вопросительно приподнял плечи — и так ведь понятно дяде Шуре Парфёнову, почему не снял, времени нет, уходить надо. Хлеб до матери необходимо тёплым донести.
— Снимай, снимай шинель, тут тепло, — Парфёнов вытащил из кармана кисет, сдёрнул с него ботиночный шнурок, служивший завязкой, распахнул горло: — Кури! — Добавил многозначительно: — Табак не простой, а самый лучший среди всех блокадных табаков. «Берклен» называется.
Каретников уже знал, что это за табачок со звучным заморским названием «берклен». Берёзово-кленовый, вот как будет, если расшифровать, и знал, как его делают, а точнее, добывают: под деревьями разгребают снег до земли, сдирают промёрзлые листья, сушат их, пластают ножом, будто настоящий табак, смешивают и пускают в дело. Не исключением был и Парфёнов — тоже рылся под деревьями, там, где снегу поменьше, добывал листья, сушил их любовно, травки к листьям какой-нибудь пахучей добавлял — а у него, судя по характеру, травка обязательно должна быть, даже в худую пору — и получался первосортный «берклен».
