У Майи, говоря профессиональной прозой, стоп Павловой не было, она не хотела вырабатывать подъем в классе, ибо любила развивать только то, что ей легко давалось. Нет, бесконечные па-де-бурре сюиви, которыми покоряла Павлова, Майе чести бы не сделали.
Но у нее были, повторюсь, фантастически выразительные руки. Они у Майи пластичные с детства. А профессионально «установила» ей руки Гердт. Это совершенство пластики рук Плисецкой не получить бы ни от кого, кроме «Е.П.».
Не то чтобы Елизавета Павловна шесть лет на Майю нажимала: копируй мои руки, копируй мои руки… Но зрительное впечатление от учительницы автоматически отпечатывается в двигательной памяти учениц. Поэтому сплошь и рядом можно с уверенностью определить: вот эта – воспитанница такого-то педагога, вон та – к сожалению, такого-то.
У племянницы моей гибкая, как каучук, спина – в некоторой мере результат того, что я требовала от нее почаще делать мостики, не то позвоночник юной девушки, волновалась я, «засохнет» годам к двадцати пяти.
Все это вместе подвигнуло меня на то, чтобы не следовать Фокину, а поставить «Умирающего лебедя» по-своему. И специально на Майю. Для сюжетной канвы я взяла одно, не помню где прочитанное и понравившееся мне стихотворение, оно, правда, не о лебеде. Цитирую по памяти:
Вот вспыхнуло утро, туманятся воды,
Над озером белая чайка летит.
Ей надо свободы, ей надо простора,
Луч солнца у чайки крыло серебрит.
Но что это слышно – вдруг выстрел раздался.
Она умерла, трепеща в камышах.
Шутя ее ранил охотник безвестный,
Не глядя на жертву, он скрылся в горах.
Несмотря на привлекательное, исключительно выразительное лицо Майи, я поставила ей выход спиной к публике, дабы отвлечь внимание от невыигрышных стоп и сосредоточить его на Майиных руках, шее.
Я опускала Майю на коленку, будто ее лебедь пьет воду из озера. Вставила я в номер и маленький кусочек из «Лебединого озера» – когда Одетта, появляясь во втором акте, встает в арабеск, спускается в четвертую позицию и как бы клювом чешет крылышко.
К концу миниатюры лебедь пытается взлететь, взволнованно трепещет руками-крыльями
[13].
Майя-лебедь силится бороться за жизнь, но тщетно. Силы покидают ее, она медленно, мучительно опускается вниз, к смерти…
Я даю здесь лишь грубый набросок хореографического рисунка. Сама танцевальная миниатюра, как до недавних пор вы могли судить по знаменитому исполнению Майи, конечно, куда более сложна, психологически нюансирована, поэтична. И это отнюдь не Фокин, а, как сейчас говорят, самостоятельная хореография.
Номер не стал бы фирменной маркой Майи, если б не был созвучен ее таланту. Естественно, танцуя «Лебедя» в течение многих десятилетий, Майя вносила в мою постановку интереснейшие изменения.
В нашем архиве хранится фотография тех давних дней: я работаю с Майей над «Умирающим лебедем». На четырнадцатилетней Майечке – моя пачка, правда, из «Дон Кихота», белая с черным узором в стиле модерн. Ее делал Федор Федорович Федоровский, замечательный главный художник Большого. Фотограф улучил момент, когда я показываю девочке, как закончить один из поворотов.
…Однажды Майе пришлось сделать операцию – удалить гланды, и она плакала: «Мита, Мита, зачем ты меня обманула, обещала дать после операции мороженое, а не даешь…» Я не обманывала. Врач тогда запретил. Я обманывала Майю, только когда телеграфировала: «Уехала к отцу на Шпицберген. Мама». А маму ее мучили в Гулаге. И потом продолжала я посылать мятущейся девочке подобные успокаивающие телеграммы с Центрального почтамта, будто со Шпицбергена и будто подписанные ее матерью.
Мысли о Рахили не покидали меня ни на минуту. Не прекращались и хлопоты о ней. Как осуществить невозможное: возвратить сестру в Москву?
Известно, что в то время на кремлевских банкетах выступали лучшие артисты. После концерта их приглашали в банкетный зал за отдельный столик. Я сама не раз танцевала на подобных торжествах.
И вот, незадолго до описываемых событий, Асаф, выступив на таком правительственном концерте, сидел за столиком и беседовал о чем-то с соседом. Вдруг он почувствовал себя неловко: ему показалось, что все на него смотрят. Он повернул голову и увидел стоявшего рядом с ним Сталина. Думал встать, но вождь похлопал его по плечу: «Хорошо танцуешь. Очень высоко прыгаешь! Вот она, – он указал на партнершу Асафа в тот вечер, знаменитую балерину Лепешинскую, – как стрекоза, а ты – как орлик». И Сталин, подняв бокал, сказал, что пьет за Асафа.
Правда, власть в стране Асафу не передал…
На Асафа оказались обращены не только взгляды присутствовавших на том банкете. Фигурально выражаясь, взоры всей нашей семьи в те дни тоже были устремлены на него.
Я много обсуждала с Асафом, как помочь сестре. Мы решили, что надо опять поговорить с Меркуловым и что, после сталинской похвалы, попробовать сделать это следует Асафу. И молодчина Асаф добился-таки приема у Меркулова.
…Короче, в апреле 1941-го сестру и племянника освободили.
Оглядываясь сейчас через десятилетия назад, думаю, что хождение в Гулаг было одним из самых трудных, рискованных па в моей долгой жизни. Я знаю: стержень моего характера закалился, обрел свойство не гнуться под давлением в том, 38-м году.
Перебирая в памяти эти ирреальные похождения, не могу отделаться от одной мысли. А что, если бы в какой-то миг цепь странных, фантастических событий тех жутких дней разорвалась?
Если бы весточка Ра, брошенная на рельсы, не дошла?
Если бы мне не удалось выбить из прокурорских чинов заветное слово «Акмолинск»?
Если бы Меркулов не внял мольбам и не освободил сестру?
Если бы мне не посчастливилось спасти племянницу от детского дома?
