Вспоминаю, как работал Кеннет Макмиллан. Выдающийся хореограф современности, он часто требовал от балерины, от танцовщика интенсивности танца на пределе человеческих возможностей. Кеннет подводил артистов к тому, что можно назвать «точкой кипения». Именно тогда они становятся наиболее интересны, наиболее изобретательны, считал он.
Некоторые движения были так новы, что никто, включая самого хореографа, не знал, к чему они могут привести. «Ну, еще раз, пожалуйста, еще разок!» – просил он. В таких ситуациях, в надежде, что творец откроет ей самой неведомые стороны ее дара, балерина отваживается на немыслимое.
Результат порой грандиозен, порой горек – травма.
Причем в представлении современной танцовщицы, это – норма. Более того, отсутствие травм считается чуть ли не признаком лености. Ничего себе! Будто можно танцевать на одной ноге, если вторая в гипсе.
Самое для меня прискорбное, когда артисты получают травмы на неправильно проведенном уроке. Подчас в классе не столько готовят тело к танцу, точно дозируя степень нагрузки, соизмеряя ее с состоянием танцовщицы, не столько разогревают мускулы, сколько рвут их на части.
Или «накачивают» и «перекачивают» эти мускулы, что, помимо неэстетичности, тоже чревато травмами. Это называют «развитием силовой техники». Но кому нужна твоя силовая техника, если ты лежишь шесть месяцев в больнице?
К тому же во многих западных балетных труппах перед сценическими репетициями порой приходится давать укороченные уроки. Это, на мой взгляд, не очень хорошо. Что, собственно, можно сделать в «смешанном классе», то есть где женщины и мужчины занимаются вместе, за сорок пять минут или тем более за полчаса? На часах 9.30 утра, они оттанцевали вчера вечером четыре акта «Спящей красавицы», так дайте им урок неспешный, оздоровляющий!
В «правильном» классе травмы практически невозможны. Класс может быть сложным, комбинации достаточно трудными, но развитие, совершенствование техники и грации не должно наносить ущерба телу артиста. Все хорошо в меру. Более того, в старое время считалось: если у тебя травма, иди в класс лечиться. Класс должен быть врачом.
Не надо забывать, что современная балерина после урока и репетиций еще бежит в фитнес-клуб. Крутит там педали велосипеда, пока партнеры-танцовщики упражняются на прочих тренажерах и поднимают штанги. По-моему, здесь тоже должно действовать правило «не переусердствуй!» Ведь вечером им предстоит очаровать зрителей в образах принцесс и принцев.
Стараясь подогнать себя под балетный стандарт худобы, западные танцовщицы, в чем я могла не раз убедиться, занимаются самоистощением. Это настоящие голодовки, которые навлекают на бедняжек такие модные сегодня болезни, как анорексия и булимия.
Наша принцесса Диана, страдавшая булимией, была патроном балетных трупп и, возможно, знала об этих порядках в мире балета.
Хуже всего, что порой голодный мазохизм артистов негласно поощряется администрацией.
Чрезмерные нагрузки укорачивают сценическую жизнь. Танцевальную карьеру подчас заканчивают с двумя искусственными тазобедренными суставами.
Врачи вообще считают, что вывортность ног подвергает суставы излишним, а главное, противоестественным нагрузкам. Вот почему балетный урок обязан разогревать мышцы и суставы постепенно и очень тщательно, подготавливая тело танцовщика к возрастающей нагрузке.
Но балет без выворотности? Ну нет! Красиво танцевать, как и жить, не запретишь.
Как и танцевать на пальцах. Правда, медики уверены в том, что балетные туфли, именуемые также пуантами, являются «инструментом пыток».
Главное назначение балетных туфель с твердым носком очевидно – помочь балерине создать иллюзию легкости, воздушности танца. К сожалению, наша профессиональная обувь для танцев на пальцах не может полностью спасти от деформации этих пальцев, а затем и всей ступни.
Пальцевая техника восхитительна, когда ею любуешься из партера. Но по мнению медиков, эта «плохая привычка», эта «противоестественная манера танцевать на пуантах» в ответе и за другие, более тяжкие беды балерин – сдвинутые позвонки, изношенные хрящевые ткани суставов и прочая, и прочая.
Что не мешает балеринам молиться на свои драгоценные туфельки…
У каждой танцовщицы – свой любимый поставщик заветной обуви. Чаще всего – фирмы «Фрид», «Капецио» и «Гамба», а теперь и российская «Гришко». У именитой балерины в этих фирмах порой еще есть и свой мастер, который обшивает ее (точнее, ее стопы).
Смена мастера – хуже смены хореографа. Помню, известная танцовщица Американского балетного театра грозилась покинуть сцену навсегда, узнав, что ее мастер в лондонском доме балетной обуви «Фрид» уходит на пенсию.
Думаю, за этой шуткой стояли вполне серьезные страхи. Наверное, хорошо известно, что прима меняет за один спектакль несколько пар балетных туфель. В большой труппе танцовщицы за сезон пускают в расход в общей сложности тысяч десять пар.
Я с улыбкой вспоминаю свои ученические годы в балетной школе Большого. Пуанты шили… мы сами. Этому ремеслу в начале 20-х нас выучили старые мастера Императорских театров, когда школу вновь открыли после революции. В расписании занятий даже значился такой урок – сшить себе пуанты.
Мы с трудом доставали материал, конечно, не атлас, его не было. Мастера стругали колодки, приносили нам клей (назывался он, помню и сейчас, декстрин). Мы обтягивали колодки рогожей, крашенной в розовый цвет, мастерили подошвы из каких-то обрезков кожи…
…Несмотря на доказательства медицинских авторитетов, атласные пуанты с носком из папье-маше остаются символом грации, полета в невесомости, именуемых классическим балетом. Как ни пугают родителей рентгеновскими снимками изъеденных артритом ступней, они по-прежнему отдают миллионы детей в балетные школы.
Существует предание, будто русские поклонники Марии Тальони, примы 30-х годов XIX века, сварили ее туфельки, заправили их соусом и с аппетитом съели.
Вы верите легендам?
* * *
Помню, после первых шести месяцев работы с труппой Ролана Пети, вернувшись в Королевский балет, я увидела у палки в моем классе Рудольфа Нуриева.
Мы с ним сдружились ранее, в Америке.
В Нью-Йорке Руди жил в «Дакоте» – темного кирпича доме, возле Центрального парка. «Дакота» знаменита не только открывающимся из ее окон видом на причудливую, рваную панораму нью-йоркских небоскребов, подчеркнутую зелеными кронами, но и тем, что у подъезда этого дома убили Джона Леннона.
Мы с Мишей жили рядом с «Дакотой», на Сентрал-парк-вест, и несколько раз по-дружески заглядывали к Нуриеву, а он к нам. Как-то разговор зашел о первых днях, когда в 1961-м Руди стал перебежчиком в Париже. О чем я, советский человек, прочитала в газете, попавшейся мне на глаза в самолете по дороге из Москвы в Токио.
– Ведь ты тогда никого не знал. Кто тебе помог? – поинтересовалась я.
