– Вот оно как…
Солдат кивнул, вытер русые усы.
– Осиротела дивизия наша, совсем обезлюдела! Дивизионного, генерала Соймонова, убили, еще двух дивизионных ранили, четвертого, полковника Александрова, тоже убили, – загибал пальцы солдат. – Командир роты в Килен-балке без сознания и без руки лежит, может, жив, может, нет. Помощника его, Степана Степановича Ступнева, человека душевного и храброго, убили. А жаль, так жаль! – покачал головой Иван Журавлев. – Выпороть, правда, обещал меня за язык длинный, но только в том случае, если в живых останемся! Лучше бы выпорол, бог бы с ним, хороший был человек! – Иван подумал, вздохнул, загнул еще один палец. – И дружка моего, Гаврилу Мошкина, «версту коломенскую», тоже убили, когда отходили назад, в сторону Килен-балки. Их со Ступневым – одним ядром, когда они рядом шли. Уж лучше бы с этого пятака, – он кивнул вверх, откуда палили французские пушки, – и не сходили бы: там бы легли! Сколько бы с собой англичан прихватили, а, господин капитан? Сотни три уволокли бы! А так – глупо, понапрасну! Жаль, жаль! – горько посетовал он, затем поглядел в глаза Алабина. – Улыбнулся. – Видать, вас должен был выручить, господин капитан, а? Так выходит, что ли?
– Выходит, что так, – кивнул Петр Алабин. – Пути Господни, они ведь неисповедимы!..
– Верно говорите, господин капитан…
– Спасибо, друг мой Иван Журавлев. Спасибо тебе. А как же ты оказался здесь?
– Мы в Килен-балке отсиживались, пока бомбежка была. Наших там – сотни! В основном – тяжелораненые. А потом пришли вы, то есть генерал Павлов. Я решил: что мне с больными валандаться? Не все еще долги англичанам отдал – кое-что еще осталось! Вот и примкнул…
– Ясно. Ты сам откуда?
– С Волги я. Из-под Самары. Деревенька Рябиновка. – Он хрустнул пальцами. – Пора нам, господин капитан, двигать в сторону Килен-балки, авось не подстрелят! Того и гляди сюда англичане и французы нагрянут – в миг заколют! Сами не ранены?
– Да вроде нет, – пожал плечами Алабин.
– Тогда поднимаемся, ваше благородие?
– Твоя правда. Погляди, что там?
Иван привстал, взглянул над камнем.
– Вона их сколько на этой подошве каменной, будь она неладна! Точно тараканы рыжие! Тьма! Идемте, господин капитан? Бог милостив – сбережет!
– С богом, Иван! – тоже приподнимаясь, ответил Петр Алабин. – Поторопимся!..
Они тихонько встали. По всему склону свистели пули. Дальше рвались снаряды. Уходившие русские войска отстреливались. Никому толком не верилось, что великая битва проиграна…
12
…Русские уходили в унынии и горе под стены Севастополя. Одни уходили сами, других волокли искалеченными, третьих везли на подводах. Никто так и не понял, как и почему родилось решение в голове Петра Андреевича Данненберга бросить поле битвы. Несомненно, что выгодные позиции союзников и внезапная помощь со стороны французов переломили ход сражения, но доподлинно известно было и то, что англичане уже готовились признать себя побежденными и отступить! Это отступление ознаменовало бы снятие осады с Севастополя, а в дальнейшем, возможно, и скорое освобождение Крыма. Лежавший на больничной койке в Балаклаве Лэси Ивэнс требовал ежеминутного отчета о ходе битвы. Вскоре после помощи Боске, о которой командир первой дивизии еще не ведал, он спросил у только что прибывшего адъютанта: «Мы еще не сброшены в море?!» На что адъютант возразил: «Сэр Лэси, мы победили, и русские отступают!» Воистину для Лэси Ивэнса это была счастливая неожиданность! Он не поверил, а поверив, продолжал утверждать, что не все еще кончено и русские себя еще покажут! Ну а современник битвы при Инкермане историк Леон Герэн напишет по горячим следам так: «Вечером после Инкерманского сражения генералы союзников еще не очень твердо были уверены в том, что они одержали победу, и очень страшились того, что русские возобновят нападение на другой день».
Но русские нападения не возобновили. Более того, отступая с полудня, уже оставив на полях тысячи солдат и офицеров убитыми, русские продолжали нести потери. Ядра и картечь продолжали лететь им вдогонку, истребляя отступающую русскую армию. Эта гибель сотен и сотен солдат была уже просто преступна! Но никто из русских не побежал, потому что никто не считал себя побежденным! Уходили с достоинством и благородством. Вставая рядками, отстреливаясь. Но многие уходили не сразу! Так велико было нежелание оставлять поле битвы под Сапун-горой, что истерзанные полки генерала Павлова, не потерявшие воли к победе, не сразу подчинились приказу сдать свои позиции. Возглавляемые отважными офицерами, они и после приказа сражались с союзниками на высотах Инкермана.
Велики были в тот день и злость, и разочарование, и отчаяние…
Приказ Данненберга ошеломил и князя Меншикова. А ведь именно Данненберг проиграл битву при Ольтенице год назад – почти день в день, и проиграл так же! Увел русские войска с поля битвы в тот самый час, когда турки уже готовились к отступлению. Но сердце Меншикова не разорвалось от этой мысли, что именно он назначил командиром человека, не могущего довести дело до победного конца. И это в судьбоносной для всей Российской империи битве! Позже, получая отставку, Меншиков с присущим ему сарказмом ответит: «В нынешней нашей армии нет талантливых полководцев, кого бы я ни назначил, дело вышло бы так же!».
«Печальное известие об этой неудаче, привезенное в Гатчину 31 октября, произвело на двор самое тяжелое впечатление, – так писал министр иностранных дел Дмитрий Алексеевич Милютин в своих записках сразу после поражения под Инкерманом. – Только теперь многие умы в России осознали всю серьезность нашего положения в Крыму!»
Милютину вторил и академик Михаил Петрович Погодин:
«Прежде мы думали, что Луи Бонапарт не может и двадцати тысяч войск выслать из Франции, а он выслал сто и приготовляет еще сто. Мы и не воображали, чтобы в Крыму могло когда-нибудь оказаться иностранное войско, а коли и окажется, наивно считали мы, так его всегда можно закидать шапками! И кто мог прежде поверить, чтоб легче было подвозить в Крым запасы из Лондона, чем нам из-под бока? И что еще поразительнее, кто бы мог подумать, что можно строить в Париже (!) казармы для Балаклавского лагеря?!»
Но прав тот, кто первым отрапортует вышестоящему начальству о тех или иных событиях. Потом поди – отмойся! И Меншиков сделал все, чтобы его письмо с объяснениями поражения дошло до царя первым. Он хулил солдат, командиров, жаловался на всех, но только не на себя!
И хотя двор был в шоке после известия о крымской катастрофе, уже скоро император Николай высокопарно писал своему любимцу в ответ: «Не унывай, любезный Меншиков, начальствуя севастопольскими героями, имея в своем распоряжении восемьдесят тысяч отличного войска, вновь доказавшего, что нет ему невозможного, лишь бы вели его как следует и куда должно!»
Воистину грандиозная оценка государем-императором своего бесталанного любимца, который сам о себе, оправдывая свои преступные промахи, во всеуслышанье говорил: «Я не стратег!» А еще князь Меншиков готовил царя к тому, что, очень возможно, им придется оставить и Севастополь! Каково же было доверие к нему императора, если он не был тотчас же смещен со своей должности?!
