– Ну как? – Аристарх Викентьевич с восхищением свернул дневник в трубочку, хлопнул им о ладонь руки.
– Никак. Спятивший на религиозной почве мальчишка. Сопляк. У нас на «Метком» знаете, сколько таких было? Особенно после первого боя, – подытожил Доронин. – Бог… Божество… Муть какая-то.
– Не скажите! – не согласился следователь. – Сие написано неспроста. Муки терзают будущего убийцу. Душевные порывы. Опять же как тут писано: нужно совершить подвиг, чтобы после его кто-то простил. Непонимание родными его чувств. Каких чувств? К кому? Но меня в данной записи кроме текста заинтересовала дата, когда он был написан. Смотрите. – Озеровский перевернул тетрадь так, чтобы матрос смог увидеть текст. – 18 августа сего года! И еще приписано: ночь. Ни о чем не говорит?
– Пока нет.
– На следующий день, 19-го числа, Ревтрибунал приговорил друга Канегиссера, Перельцвейга, к смертной казни.
– И что? Какое имеет отношение данная запись к трибуналу?
– Вот и меня, Демьян Федорович, сие поставило в тупик. Завтра решается судьба близкого человека, а господин студиозус посреди ночи, вместо того чтобы страдать от скорой потери друга, вдруг извергается высоким «штилем» про чувства, подвиг, непонимание… А может, они не были столь близки? Если предположить, что к тому моменту их чувства охладели и они уже не были между собой тем, кем мы их считаем? Тогда бы это многое объяснило. А точнее…
Озеровский замолчал, предоставляя Доронину возможность самому довести логическую цепочку до конца.
– Пацан соврал. – Доронин понял, куда гнет следователь. – И убийство было совершено не из-за Перельцвейга.
– Именно! – Аристарх Викентьевич потряс дневником. – Сплошной утопический романтизм. Мальчишка мечется. Обвиняет родственников в том, что они расстались. Чувствует вину. Хочет совершить подвиг. И одновременно ждет целых десять дней. Конечно, я согласен с мыслью, будто месть хороша только по прошествии некоторого времени. Но сия форма не совпадает с романтизмом. Как бы поступил романтик Канегиссер? Он бы сразу кинулся на обидчика. А что имеем мы? Ладно, поверим преступнику и его словам о том, будто он хотел убить Урицкого из личных мотивов. И жертву выбрал не случайно, а потому, что та подписала расстрельный приказ. Предположим, данное покушение и есть тот самый подвиг, который решил совершить мальчишка. Однако появляются иные вопросы. Почему Канегиссер не застрелил Урицкого сразу, на следующий день, как только узнал о решении трибунала? Зачем ждал десять дней? Готовился к совершению преступления? Но с более бестолковой и бездарной подготовкой мне, признаться, ранее сталкиваться не приходилось.
– Да ладно вам, – отмахнулся Доронин. – Настанет час – все прояснится. Лучше посмотрите на этот клочок бумаги, – матрос протянул билет, – на вчерашнее число. Мальчишка-то сбежать собирался.
Озеровский бросил взгляд на картонку:
– Верно, до Одессы. Только имеется одна закавыка, Демьян Федорович. Куплен билет действительно на вчерашнее число. А вот хотел ли им воспользоваться именно Леонид и именно этим числом? Вы то небось билетик приобретали в кассе, когда ехали из города?
– Ну да, – согласно кивнул головой чекист.
– А сей бланк, – Озеровский потряс картонкой, – приобретен посредством личных связей. Видите подпись?
– Закорючку?
– Если бы… Данная закорючка принадлежит начальнику вокзала. С таким билетом, Демьян Федорович, вы можете сесть в любой поезд. И не только до Одессы. И в любой, прошу заметить, день, независимо от даты, что написана на нем. И можете сесть не вы, а ваш знакомый. И подобного рода документы просто так, кому ни попадя, не выдают. По крайней мере Леонид Канегиссер лично его приобрести никак не мог. Зато такой билет в их семье мог получить…
– Инженер. – Доронин сообразил, на кого намекал следователь.
– Совершенно верно!
– Но зачем старику билет? Сбежать хотел, что ли? Почему один? – Матрос почесал затылок. – А может, решил всех бросить, к ядреной фене? А че, так бывает.
– Только не в их семье, – покачал головой следователь.
– А что такого? Жинка надоела, дети взрослые. Можно и…
– Канегиссеры – семья еврейская.
– И что? – не понял матрос.
– А то, что… – начал было отвечать следователь и осекся. Новая, логически всплывшая мысль оглушила Озеровского настолько, что он даже растерялся.
* * *
Утром 31 августа собрался актив Московской партийной организации на Б. Дмитровке, в нижнем зале. В горьком молчании мы выслушали короткую информацию о состоянии Владимира Ильича Ленина и приняли такую же короткую резолюцию: на террор буржуазии ответить красным террором трудящихся масс.
«Правда», 31 августа 1918 г.
* * *
Дзержинского встречала Яковлева. Едва тот спрыгнул с металлической ступеньки откидной лестницы, как женщина кинулась к нему.
– Здравствуй, Феликс! – Руки мужчины и женщины соприкоснулись в товарищеском приветствии. – Хорошо, что ты все-таки приехал.
– Есть проблемы? – Феликс Эдмундович моментально отметил только что прозвучавшую фразу: «Хорошо, что ты ВСЕ-ТАКИ приехал».
«В Питере знают о том, что меня отзывали в Москву, – догадался чекист. – И Варвара не случайно поставила слова именно в таком порядке. Предупредила? Вполне возможно. А может, и нет».
До Дзержинского уже дошли сведения о том, что Варвара Николаевна либо сама, лично пустила слушок, либо помогла ему зародиться, о том, что она якобы близка (как женщина) с руководителем ВЧК. Поначалу данное сообщение оскорбило: как-никак, женатый человек. Однако, поразмыслив хорошенько на досуге, Дзержинский решил слух его не опровергать: посмотреть, что из того выйдет? Ведь не случайно Яковлева «спарила их». Какую-то цель преследовала. Если общественно полезную, бог с ней. А если личную…
– Где Бокий?
– На Гороховой.
– Едем к нему. Сначала хочу встретиться с убийцей Урицкого. После заеду к Зиновьеву. Кстати, кто ведет дело?
– Комендатура, Петросовет…
– Кто из наших занимается?
– Люди Бокия – Доронин и Озеровский.
– Что значит, люди Бокия? – В голосе первого чекиста слышался металл. – У вас там что, частная лавочка? Кто на себя взял руководство ПетроЧК?
– Я! – выдохнула Варвара Николаевна.
– Тогда все понятно.
Женщина напряглась от интонации голоса Железного Феликса – холодного, бесцветного. Она чувствовала: что-то изменилось в отношении Дзержинского к ней.
Когда он отправлял ее в Питер, он был совсем другим. Теперь же перед ней стоял холодный, абсолютно безразличный человек.
Варвара Николаевна искоса бросила взгляд на Феликса Эдмундовича: худой, в слегка мятой одежде военного покроя (видимо, в вагоне спал, не раздеваясь), однако в отлично вычищенных сапогах, которые Дзержинский всегда чистил самостоятельно. Уставший, но одновременно собранный, пружинистый. Рыцарь, похожий на Дон Кихота, но не с донкихотовским взглядом. У героя Сервантеса глаза всегда оставались добрыми, по-телячьи детскими, как представляла себе во время чтения романа Яковлева. У Дзержинского взгляд был острый, как бритва, готовый в любую минуту разрезать. Вот и сейчас он смотрел в сторону состава с прищуром, будто в пулеметную щель.
