– Я, сдуру наслушавшись, покатил к своей американской родне. Меня, конечно, встретили, пристроили работать. В ресторан – посудомойкой. Конечно, жить было можно, но я не мог без нашей природы. А после дела пошли совсем плохо. Жизнь в рассрочку. Пришлось уносить ноги. От сотворения мира человек борется за выживание, – почти слово в слово повторяя Дарвина, вздыхал Тарабыкин. – Везде и во всем. В спорте, карточной игре, на сцене, на работе – всюду, где есть ему подобные. Кто сильнее, быстрее, остроумнее, находчивее, в ход пускает самые веские аргументы. Приз один – победа, влияние, слава. Чтобы выжить, надо иметь звериный нюх. Просчитывать ситуацию наперед. Не только руками работать, но прежде всего головой. Люди могут легко отдать тысячу и убить за рубль. Вот, возьмем ресторан. Вы думаете, туда приходят покушать? Ошибаетесь. Это на Западе ходят кушать, а у нас столик – это маленькая сцена, если хотите, спортивная площадка. Человек пришел не просто отдать деньги, он пришел сыграть самого себя. Моя задача была помочь ему в этом. По сути, я и первый зритель, и наиважнейший участник действия. Я ему помогал подняться в его глазах.
– Скажи, Александр Борисович, а как ты распознавал, что за клиент к тебе садится? – спрашивал Севкин отец.
– Тут есть много способов, – подумав, отвечал Тарабыкин. – Например, по одежде. По тому, как и какой клиент делает заказ. Два-три наводящих вопроса – и картина ясна. Я любил обслуживать председателей колхозов, когда они приезжали в город на совещания. Тут уж они друг перед дружкой начинали выпендриваться. Раньше, говорят, так себя купцы вели, швырялись деньгами. Нынче – председатели.
– А как ты таких, как я, работяг, распознавал? – допытывался Севкин отец.
– Извини, Ваня, по ногтям. Вот ты посмотри на свои. Твой солидол надо лет десять шампунем отмывать. И не отмоешь. Не к месту будет сказано, придут, напьются и, должно быть, желая напугать официанта, требуют принести счет. Я приношу. Вот давай, Ваня, я сейчас тебе для примера выпишу. И обману в два счета.
– Александр Борисович, а вот и не обманешь. Герасимова еще никто не обманывал, – возбуждаясь перед предстоящим экзаменом, говорил отец. – У меня с математикой полное понимание. Дебит-кредит. Сальдо-бульдо. Это мы проходили. Меня, кроме меня самого, еще никто не проводил. И считать умею, как конторские счеты.
– Ольга, принеси бумагу, – просил он дочь.
Та, посмеиваясь одними глазами, принесла. Тарабыкин выписал условный счет. Некоторое время отец, шевеля губами, молча гипнотизировал бумагу. Следом за ним колонку цифр проверял Севка.
– Все сходится, – подтверждал он подсчеты отца.
– А вот и не все! – торжествовал Тарабыкин. – Фактически вы должны заплатить мне на сто рублей меньше. Я этот фокус в журнале «Наука и жизнь» отыскал. Психологический практикум называется. Известно, у человека зрительная память с изъяном. Надо столбик только расположить в определенном порядке. Когда клиент в уме цифры плюсует, то непременно ошибется в нужную для меня сторону. Плюс алкоголь, непривычная обстановка. У нас человек в ресторан идет заранее уверенным, что там его обязательно обсчитают. Так зачем же его разочаровывать? Ну а если ушлый попадется, что бывает крайне редко, то извинишься и сдашь то, что от тебя требуют.
– Ну а работников правоохранительных органов, – с намеком грозно вопрошал отец, – которые с проверкой приходили, как ты их распознавал?
– Как петуха по гребешку, так их – по галстуку. По нагрудному карману, там они всегда свое удостоверение держат. И, как хорошо битая собака, по нюху. Вот ты меня спрашиваешь, почему я вернулся обратно в Россию. Лучше быть первым на болоте, чем последней посудомойкой там, за океаном. Здесь нет страха за завтрашний день. А там с утра напяливаешь на лицо улыбку и, даже если кошки на душе скребут, улыбаешься. А если покажешь хозяину недовольство, то могут тут же уволить. И я тогда решил: живите, загнивайте, а я обратно полечу. Буду ковать железо, пока – Горбачев.
– Чувствую – докуемся, – подавала голос Ольга. – «Во глубине сибирских руд нам братья цепи подадут». Лучше, папа, скажи честно, дураков там нет, вот и сбежали. Брайтон тебе не понравился. Что, «Память» лучше?
– Вот они, современные детки. Слова сказать не дадут, – вздыхал Тарабыкин. – Подавай им Америку. Я где угодно могу заявить: Брайтон – клоака, хуже Жмеринки, хуже Барабы. «Памятью» меня стращать? Да если хочешь знать, я сам – «Память». Ее барабинский филиал. Меня пугать? Я сам кого угодно напугаю. Может, кто-то и прав, что ума у меня – на копейку, зато дури – на универмаг.
– Вот-вот, я про то и говорю, – не унималась Ольга.
Севка уже привык, что все разговоры, все посиделки у Тарабыкиных заканчивались одним и тем же спором, где лучше и безопаснее жить: в Америке или в России. Его это смешило и веселило. Многого из того, о чем говорили Тарабыкины, он не понимал и не пытался понять. К его, Севкиной, жизни это никакого отношения не имело.
– Собака, Ваня, как и человек: каждая со своим характером, – провожая их из дому и придерживая овчарку, говорил Тарабыкин. – У бездомной собаки один характер. У той, что имеет хозяина, другой. У нее и нюх другой, и лай. Бездомной бросишь кость, она ее есть не станет, унесет в укромное место и зароет. На черный день. Но если она к кому прибьется, то будет служить верой и правдой. Порою и жизнь за хозяина отдаст. Сытая собака, как правило, ленива и глупа.
– К чему это все ты мне говоришь? – хмурился отец. – Что я, собака?
– Это я, Ваня, к тому, что умный на ошибках других учится, а дурака и в алтаре бьют, – многозначительно говорил Тарабыкин и почему-то грустно, как своему, подмигивал Севке. – Мудрый сделает все, чтобы не войти, а сообразительный всегда найдет способ, чтобы выйти из любой ситуации.
Герасимов догадывался, что Тарабыкин все это говорил не отцу, а ему – Севке. Не нравилось Севке только одно: у Тарабыкина отец все же умудрялся напиться и на другой день заставлял его бежать в магазин за пивом. Его раздражало, что все это видит и знает Ольга, которая училась с ним в одном классе. Правда, иногда эту роль на себя брал сам Александр Борисович. Почти каждый день на своем «жигуленке» он отвозил дочь в музыкальную школу, где она обучалась игре на скрипке, и за компанию брал с собой Севку.
Герасимову нравилось общаться с Ольгой. Она много и интересно рассказывала об Америке и не скрывала, что когда окончит школу, то уедет туда жить. Здесь же, в машине, она делилась с ним всеми школьными новостями, которые узнавала от девчонок. Именно через Ольгу, как через зеркало, он видел свое отражение. Она была умна, наблюдательна; язычок у нее был, как бритва. Давая характеристики одноклассникам, она называла Катю Кобелеву – фельдфебелем, Гладковскую – инопланетянкой, Батона – копом, Левку – актером, а Борьку Пыженко – слугой двух господ. Каких – она не уточняла, но Севке было и так понятно: Трухина и Гладковской. Трухину он прислуживал всегда и во всем, а у Гладковской Пыженко списывал и постоянно занимал деньги. Севка хотел было спросить о себе, но она, догадавшись, дала ему не его, а Левкину характеристику.
