– Тумни ходи есть, – сказал один из орочей и указал рукой на горы, расположенные под прямым углом к реке Хуту.
Протока, по которой мы плыли, стала забирать вправо, а слева подошла еще какая-то другая большая протока.
Солнце стояло высоко на небе и светило ярко, по-осеннему. Вода в реке казалась неподвижно гладкой и блестела, как серебро. Несколько длинноносых куликов ходили по песку. Они не выражали ни малейшего страха даже тогда, когда лодки проходили совсем близко. Белая, как первый снег, одинокая чайка мелькала в синеве неба. С одного из островков, тяжело махая крыльями, снялась серая цапля и с хриплыми криками полетела вдоль протоки и спустилась в соседнее болото.
Орочи взялись за весла, направляя лодку к тому берегу, где течение было быстрее. Протоки становились шире, многоводнее и казались длинными озерами.
Но вот и сам Тумнин! Удэхейцы называют его Томди, а орочи – Тумни (к последнему названию русские прибавили букву «н»). Большая величественная река спокойно текла к морю. Левый берег ее нагорный, правый частью низменный и поемный и слагается из невысоких террас. Кое-где виднелись небольшие островки, поросшие древесной растительностью. Они отражались в воде, как в зеркале, до мельчайших подробностей. Словно там, под водою, был другой мир, такой же реальный, как и тот, в котором мы обитали.
Солнечное сияние, широкий водный простор, даль, открывающаяся на необозримое пространство, и душевное равновесие после пережитых страданий благотворно действовали на истомленный организм и вызывали дремоту.
Проехав километра три по Тумнину, орочи свернули в одну из правых проток, на берегу которой расположилось селение Хуту-Дата. Несколько ребятишек сновало по воде в разных направлениях. Это орочские дети забавлялись в лодках. Веселые крики и смех оглашали воздух. Мальчики с острогами в руках приучались колоть рыбу. Самые маленькие ребятишки, полуодетые, стояли по колено в грязи и что-то доставали из воды. Завидев нас, они пустились бежать к селению. Через минуту из домиков вышли взрослые люди. Некоторое время они стояли неподвижно, но потом, узнав сородичей, не торопясь, пошли к берегу.
– Ну, здравствуй, – говорили орочи, протягивая нам руки.
Как при первом свидании на Хуту, так и теперь, когда я поближе присмотрелся к ним, я не нашел их однотипными. Одни из них имели овальные лица без усов и бороды, небольшой нос, смуглую кожу и правильный разрез глаз. У других было плоское скуластое лицо, обросшее черной бородой, широкий выгнутый нос и глаза с монгольской складкой век. Первые были небольшого роста и с поразительно маленькими руками и ногами, вторые роста выше среднего, широкие в костях и с хорошо развитыми конечностями.
Все орочи были одеты в костюмы, представляющие собой точные копии удэхейских, только без вышивок.
Мужчины носили волосы, заплетенные в одну косу, а женщины – в две косы. Прибавьте к этому браслеты и кольца на руках и большие серебряные серьги в ушах, и вы получите ясное представление об орочском прекрасном поле. Только старые женщины имели в носу маленькие сережки (тэматыни).
Орочский старшина Федор Бутунгари принадлежал ко второй антропологической труппе. Это был крупный человек лет сорока, с черной окладистой бородой. Наделенный от природы живым и проницательным умом, он имел большое влияние на всех тумнинских жителей, Я поблагодарил его за оказанную мне помощь.
– Спасибо не надо! Спасибо не надо! – ответил Бутунгари смущенно и тотчас распорядился отнести наши вещи к себе в дом.
Пока разгружались лодки, я стал осматривать деревушку. Селение Хуту-Дата (что в переводе значит «Устье реки Хуту») расположено по обе стороны Тумнинской протоки и состояло из бревенчатых домиков и нескольких юрт. Орочские домики имеют вид русских построек, но плохо сколочены, с маленькими окнами и дощатыми дверцами. Они расположены как попало, без всякого порядка. За домиками, ближе к лесу, стояли амбары на высоких сваях. Несколько лодок валялось на берегу. Собаки были на привязи. Тучи мошкары, словно серый туман, вились над ними. Чтобы укрыться от гнуса, собаки вырыли глубокие норы в земле и залезли в них так, что снаружи остались видными только хвосты. У большинства их гноились глаза.
Скоро все селение приняло свой обычный вид. Люди разошлись по домам, собаки забились в ямы еще глубже, и ребятишки снова побежали на берег. Глядя на этих малышей, я невольно поражался умению и ловкости, с которой они плавали на оморочках и бросали острогами в небольшие кусочки дерева, которые должны были изображать рыб. Если бы наши дети очутились в лодке на середине реки, какой переполох подняли бы матери, а здесь орочки спокойно поглядывали на своих ребят. Одна женщина закричала своему сыну, чтобы он съездил зачем-то на другую сторону реки. Тут же я видел маленьких девочек, которые носили на спине большие связки хвороста, значительно превосходящие их размерами.
Бутунгари пригласил нас к себе. Его дом состоял из одной большой комнаты с дверьми, отворяющимися прямо на улицу, и с двумя окнами, обращенными на реку. В одному углу стояла небольшая железная печка с коленчатыми трубами. У двух других стен тянулись деревянные нары, на которых вместо подстилок лежали кожи сохатых и шкуры медведей. Около окон стояли скамья и стол с двумя табуретками. Простая лампа с закопченным стеклом, четыре старых фотографии неизвестных лиц, сундучки, берестяные коробки, лучки, стрелы, два ружья, копье и шаманский бубен дополняли убранство помещения. Пол и потолок были сколочены плохо. Множество комаров, мух и слепней с жужжанием билось в стекла.
Тотчас женщины поставили на стол закопченный чайник, стаканы из толстого стекла, белые блюдца и купленный хлеб.
Ожидался ход рыбы. Весенний ход кеты был очень слабый и, на несчастье, совпал с большой водой.
– Наша шибко боится, – говорил Бутунгари. – Рыба нету – собака пропади, собака пропади – охота ходи не могу, охота ходи нету – чего-чего купи не могу.
Вечером я опять почувствовал себя плохо и вышел из дома пройтись по берегу реки. На небе не было ни звезд, ни луны, дул ветер с моря, начинал накрапывать дождь. На той стороне реки горел костер, и свет его ярко отражался в черной как смоль воде.
Вдруг я увидел какую-то фигуру, приближающуюся ко мне быстрыми шагами без головного убора, завернутую в одеяло и с палкой в руках. Это был Гусев. Он остановился, посмотрел на огонь и, протянув вперед руку, медленно сказал:
– Так вот оно что!
Я окликнул его. Гусев вздрогнул и мелкими шажками подбежал ко мне.
– Знаете, куда мы попали, – заговорил он скороговоркой. – Мы снова пришли на Анюй. Я узнаю это место. Вот и река, вот и остров, и сопка знакомая…
Я стал его уговаривать идти спать.
– Куда? – спросил он. – Где наш бивак? Он на той стороне. Видите огонь? Как мы теперь туда попадем? – бормотал он в беспамятстве.
Я взял его под руку и привел к дому Бутунгари. Когда Гусев успокоился, я снова вышел на берег реки и долго сидел на опрокинутой вверх дном лодке. Сырость, проникшая под складки одежды, давала себя чувствовать. Я вернулся домой и лег на кан, но сон бежал от моих глаз. Меня беспокоило душевное состояние Гусева. Я решил как следует одеть его в Императорской гавани и на пароходе отправить во Владивосток.
