Снова Сарджент провожал ее в аэропорту и снова стоял, глядя ей вслед, зная, что не попросит ее вернуться, потому что ему не стать прежним, а быть обузой не хотелось, как бы мисс Фаулз ни уверяла его в обратном.
Потекли однообразные дни в пустой квартире, и Сарджент впервые удивился, как медленно, словно патока, струится время, если ничего не делать.
После больницы, после того как ему удалили легкое и особенно после того как по его настоянию Дайна уехала к себе, Сарджент понял, чем отличается одиночество благополучного человека, каким он был до дела Неймана, от одиночества тех, у кого все рухнуло.
Через три месяца он переехал в однокомнатную квартиру.
Брюс всегда любил одеваться с неброским шиком, а сейчас ему удавалось это все с большим трудом; благополучие в нем смотрелось на последнем издыхании, как красота в женщине под пятьдесят.
Жизнь сломалась, но… собственную жизнь не выкинешь, как пришедшую в негодность вещь, и Сарджент сдаваться не собирался.
Он уже привык ходить не слишком быстро и знал, что его правое плечо опущено; скорее по привычке, чем предугадывая, что ему это еще может пригодиться, Брюс уезжал за город, отыскивал заброшенные места, натягивал меж деревьев веревку и, подвесив на нее мишени, тренировался в стрельбе.
Его крупнокалиберный «магнум» был слишком тяжел. Теперь Брюс болезненно морщился, чувствуя отдачу, но стрелял по-прежнему без промаха, с горечью говоря себе, что верный глаз – единственное, что у него осталось; стрелял одинаково хорошо и правой, и левой, а если отходил от мишени ярдов на пятьдесят, то и обеими руками.
Люди, к которым Сарджент обращался с просьбами о найме, оценивающе разглядывали его, задавали каверзные вопросы, хотя заранее знали, что не смогут предложить никакой работы. Сарджент наговорил семь минут на кассету и иногда предлагал прослушать его звуковую автобиографию, пока выходил покурить.
Два-три раза ему удавалось подработать, но постоянного места не находилось. На письма Дайны и ее вопросы он неизменно отвечал, что все хорошо, даже лучше, чем он предполагал, и, понимая, что его ложь очевидна, продолжал лгать с таким же упорством, как искал работу.
Хуже всего было то, что многие в городе знали Сарджента в лицо, знали его честность и неподкупность, и теперь в их глазах без труда угадывался восторг грешника, который видит, что и от праведника Господь отвернулся.
Неподалеку от своего дома Брюс часто встречал человека без возраста, бродягу, который не расставался со скрипкой. Скрипача прозвали Доменико Луженая Глотка. Он пел мелодичные песни без устали и, казалось, оставался совершенно равнодушным к тому, бросают ему прохожие монеты или нет. Сарджент и Доменико время от времени обменивались кивками, пока однажды скрипач не отложил смычок в сторону и почтительно не осведомился:
– Как дела, сэр?
Брюс порылся в карманах и бросил ему в банку из-под сосисок монету. Доменико перекрестил спину удалявшегося Сарджента: своеобразно оберегая от напастей нового друга.
Сарджент заехал в полицию, перебрасываясь приветствиями с бывшими сослуживцами, добрался до кабинета Макги. Тот посмотрел на Сарджента, как на призрак, с которым предстоит объясняться, и предложил связать Сарджента с фирмой в Канаде, которая нанимает бывших профессионалов для деликатного задания – изображать вора в магазинах. Платят неплохо, но приходится пережить несколько неприятных минут, когда тебя ловят на глазах десятков людей. Многие магазины охотно устраивают такие спектакли, чтобы остудить приобретательский пыл нечистых на руку покупателей.
– Из меня не получится вора. – Сарджент оперся о спинку стула.
Макги не отличался чувством юмора:
– Почему?
– Настоящий вор – тонкая натура, без пяти минут творец, а я практик, пифпафщик, сыскарь, не более…
– Как знаешь, – сухо подытожил Макги, намекая, что не в положении Сарджента привередничать, и, заодно показывая, что разговор затянулся.
Сарджент приподнял шляпу:
– В следующий раз не предлагай мне наняться в убийцы.
Макги недобро посмотрел на бывшего подчиненного и потянулся к телефону, хотя звонить ему было некому.
Гордон Кэлвин считал машины, проносившиеся за окном. Часы пробили полночь. Счет прервался на нечетном автомобиле. Проклятие! Гордон принял успокаивающее.
Все запуталось. Непосредственной опасности будто и не было, но, как зверь, он чуял: круг загонщиков сжимается – и укорял себя за то, что дал согласие…
Брюс и раньше недолюбливал спиртное, но вечера становились все длиннее и безмолвнее, и он начал выбираться на три-четыре часа в неделю в дешевые бары, попивал сок или легкое красное вино пополам с водой.
Питейное заведение «Мама» нравилось ему больше других: в нем собирались художники и горластые молодые люди, ближе к вечеру начинавшие декламировать жуткие стихи; всякие темные личности и девицы – от только овладевающих профессией до мэтров своего дела.
Хозяин «Мамы» был или немой, или вполне мог сойти за безъязыкого – никто от него и слова не слышал, но говорить с ним было одно удовольствие: никогда не перебивал и, успевая подать другим клиентам, поражал заинтересованным вниманием к любому рассказу. Он был вовсе не прост и особенно внимательно выслушивал, что известно Сардженту о посетителях его заведения; Брюс не говорил того, чего знать хозяину не следовало бы, но его осведомленность и годы практики подсказывали, что и почему может интересовать владельца вечернего заведения. Чаще всего в устах Сарджента слышалось слово «работа» – он по инерции проговаривал, что хотел бы найти приличное место, лучше такое, где пригодятся его навыки.
В тот вечер Сарджент изливался немому особенно бурно, стараясь выплеснуть наболевшее, вернуться домой вычерпанным до дна, чтобы хоть заснуть быстро; он говорил и говорил, а хозяин бара, казалось, безучастно кивал, а когда Сарджент ушел, он поднял трубку телефона и, набрав номер, сказал несколько слов негромким четким голосом, из чего стало ясно, что он вовсе не лишен языка.
Возвращаясь домой, Сарджент на улице заметил, что за ним наблюдают. Двое – приличные мужчины средних лет. Брюс знал один подъезд со сквозным выходом в другой двор, а через него на другую улицу: через минуту он шагал в одиночестве, думая, что дальше так продолжаться не может.
Гордон Кэлвин в глазах сотрудников ничуть не изменился, разве что голубизна мешков под глазами загустела. Он, как всегда, отличался предупредительностью и мягкостью в обращении, напоминая доброго увальня с белесыми ресницами и походкой докера: носки туфель загребали навстречу друг другу, мощные плечи, чуть ссутулены, кисти, сильные и цепкие, казалось, были предназначены гладить головы малых детей. Кэлвин получил отличное образование, а от природы – острый ум и умение схватывать на лету. Он знал, что существуют компании, специализирующиеся на расследовании авиакатастроф, и решился установить контакт с одной из них.
