– Наши, наши идут! Вон из-за школы показались! Сюда! Сюда! Скорее! Тут синие! Я их сейчас задержу! Ага, попались, голубчики!
И я – была не была – заскользил вниз. Караульщики кинулись наутёк, я – тоже, разумеется, в противоположную сторону. Лишь отбежав метров на двадцать, синие оглянулись и поняли, что обмануты.
В другой раз отряд синих во главе с самим Жарковым прищучил меня на задах села около длинного колхозного огорода, дальним краем огород упирался в овин. За зиму ветры нанесли сюда столько снега, что жердей изгороди не видать, лишь концы кольев торчали.
И опять я хитроумно ускользнул самым простым способом: лёг на снег во весь рост и покатился, переворачиваясь с боку на бок. «Враги» ринулись было преследовать меня, но в глубоченных сумётах угрузли по уши. Пробовали катиться по моему методу, однако хрупкая снеговая корочка меня, худенького, лёгонького, держала, а под ними рассыпалась.
– Ну что, взяли? На-ко-ся выкуси! – насмехался я над синими. – Тяжеловесы, бегемоты! Куда вам со мною тягаться!
Жарков велел своим «воинам» откопать из-под снега и снять с изгороди жерди. Они выручили две жерди и, поочерёдно выдвигая вперёд то одну, то другую жердь, бежали по ним, как по мосткам, растопырив руки для равновесия. То и дело кто-нибудь оступался, падал, хохот и ор там стоял невообразимый, но всё равно они быстро настигали меня, потому что я передвигался с черепашьей скоростью. Что бы такое придумать, чтобы оторваться от погони?.. И вдруг почувствовал, что качусь по чему-то твёрдому.
Поверхность снега на открытых местах, где гуляют ветры, не ровная, а волнистая, сугробы-волны по форме напоминают барханы пустыни, только положе и меньше в тысячу раз. Задубеневшие на стуже, утрамбованные ветром, гребни сибирских зимних барханчиков такие крепкие, что когда идёшь по ним на камасных лыжах, то не остаётся никакого следа.
Ощутив под собою картонную прочность снеговой корки, я вскочил на ноги и помчался по гребню сумёта, но там, где кончалась «подкова», тотчас провалился по брюхо. Волей-неволей пришлось ложиться и катиться дальше, к следующему надуву. Я уходил от погони не в сторону овина, а по направлению к полю, где больше «барханов». Синие стали отставать, но не угомонились.
По приказу Жаркова они разделились, один отряд пошёл следом за мною, а второй – правее, чтобы отжать меня от овина. Петька покрикивал, подбадривал, и его вояки старались что было мочи, они бежали по гребням сугробов, жерди тащили с собой и только там, где снег был рыхлый, ширяли их вперёд, мостили себе дорогу, слаженно, хлёстко пёрли, но догнать меня не могли: кой-где я, разогнавшись, перепархивал с «бархана» почти что по воздуху, не проваливался, у них так ловко не получалось, да ещё жерди эти обременяли, но без них синие совсем бы запурхались.
А я всё посматривал в сторону овина: неужели не видят, что происходит?! Орал своим, чтоб выручали, но никто не показывался. Неужели не слышат?! Но ребята, как выяснилось позже, всё слышали и видели, но даром времени не теряли, готовили жерди для атаки, а кое-кто сбегал домой за лыжами, четыре пары притащили, в том числе одну пару охотничьих, камасных.
Кирилл Бояркин, как настоящий мудрый полководец, чётко спланировал операцию, один отряд послал в обход по улице в тыл «противнику», а второй отряд повёл в наступление сам, по снежной целине. Услышав крики «ура» и ликующий хохот красных, синие поняли, что попались в западню, и повернули круто влево, намереваясь выбраться на дорогу, что вела из деревни в лес. Но наши тотчас побежали туда, чтобы отсечь последнюю лазейку.
Четверо красных лыжников во главе с самим Бояркиным быстро настигали синих, но вдруг произошло неожиданное: Жарков кинулся на Малышева, неосторожно вырвавшегося вперёд, подмял под себя, сорвал повязку, отобрал лыжи да ещё для смеху горсть снегу ему за шиворот насыпал. Одним словом, расправился, как сокол с цыплёнком. Так бесславно «погиб» во второй раз неудачный Витька Малышев.
Жарков послал на Витькиных лыжах гонца в свой штаб. Наши лыжники пытались перехватить его, но не догнали. Вскоре показались главные силы синих. Они перекрыли дорогу в лес, и в западне теперь оказались наши, посланные на поимку отряда Жаркова. Ясно было, что там сейчас «закипят ожесточённые кровопролитные бои» без моего участия. Надо было спешить! Но пока я выбирался из снежного плена к овину да бежал вкруговую по улицам к месту боевых схваток, «генеральное сражение», к которому я случайно подтолкнул воюющих, закончилось. Бегал и суетился я в тот день больше всех, но так и не удалось мне ни повязки с кого-нибудь сорвать, ни иных каких-либо полезных дел совершить.
До самого вечера продолжалась «война». Чтобы «убитые» не воскресали, сообразили брать их в плен и сажать в каталажку. Закутков на овине хватало, заперли пленных в сарае, соломы дали, чтоб не мёрзли, часового приставили. А синие под тюрьму приспособили баню тётки Лукерьи, протопленную накануне.
Когда Виталий Николаевич вечером взялся подводить итоги игры, то просто растерялся: уж больно много нарушений правил с обеих сторон. Так никому и не присудил победу. Мы, красные, не сомневались, что победа осталась за нами. И все участники игры расходились по домам довольнёшенькие. Натешились, навоевались!
А рыбалка между тем шла своим чередом. Самая интересная рыбалка – лучение тёмными осенними ночами. Засветло сплывёшь по реке ниже Красного яра, накорчуешь старых смолистых пней в лесу, сбросаешь их вниз, и они сами укатятся по крутому склону горы, разделаешь потом их на поленья, нагрузишь ими лодку так, что только на корме да на носу останутся свободные местечки, и ждёшь-поджидаешь темноту, довольный собою несказанно, ждёшь да молишь судьбу, чтобы ветер ненароком не расшалился. Малейший ветерок губит всё дело, достаточно речной глади подёрнуться рябью – и ничего не видно.
Лес вдруг слился в одно целое, тёмное, настороженно, отчуждённо насупился на нас и вроде бы отодвинулся, отдалился, булыжистый же береговой раскат, наоборот, выпукло, значимо выступил на первый план и, казалось, светил тысячами глаз-голышей. Противоположный берег вообще исчез. Это незаметно наступила ночь. Вода еле слышно шевелится в прибрежных камешках. Тихо, ах, как удивительно тихо, как замечательно тихо вокруг! Пора, пожалуй, разводить огонь.
Брат старательно укладывает поленья на козе (коза – это огромная лапа из металлических полос, укреплённая на носу лодки и нависающая над водой), для растопки на одном из поленьев нарезает стружечную махристость веером, поджигает. Вкусный густой смоляной дым заклубился над козой… Что особенного в этом дымке? Почему невозможно его забыть?.. Много-много лет протекло с тех пор, как последний раз я держал острогу в руке, обмелела и оскудела дорогая Лена моя, и рыбёшку в сибирских реках не добудешь ныне уже нипочём: ни сетями её не возьмёшь, ни ряжом, ни крючками, ни мордами, ни лучом, потому что пусто речное дно!.. Да и как уцелеть ей, бедняжечке, если геологи, изыскатели и строители дорог, развлекаясь, бочаги аммоналом рвали, если браконьеры во время нереста трёхстенкой её гребли, если молевым лесосплавом нерестилища захламили, если выжгли и вырубили водоохранные леса по берегам, если драгами вычерпали весь гравий со дна на строительные нужды, а воду отравили промстоками?! Больно всё это наблюдать, обидно и досадно сознавать невосполнимость потерь и неустранимость разора… Но лишь вспомню осенние ленские ночи, красный свет в непроглядной мгле, вновь я чувствую, вновь я жадно вдыхаю дым смолёвый, душистый дым, вновь я вижу: сыплются искры, как блуждающие мотыльки, под козою полянка светлая каменистого ленского дна, брат стоит, вперёд наклонившись, острога наготове в руках, а свалившаяся с козы головёшка с тонким писком мимо плывёт… И в душе вздымается надежда на лучшее. Нет, надо жить и бороться!..
