– Валя, ты любишь меня?
– Люблю, конечно, Галя.
– Мы поженимся?
– Конечно, а как же иначе?!
– Правда? Значит, навсегда вместе?
– Навсегда, любимая.
– Хорошо-то как, милый!
И опять провал в любовный поцелуй. Во время очередной передышки Валентин прошептал на ухо Галине:
– Губы уже больно, а всё равно хочется ещё и ещё.
Та засмеялась:
– Верно, – и, помедлив, сказала: – Ты знаешь, сегодня самый счастливый день в моей жизни.
– И в моей тоже, – ответил Валентин.
Разбирательство конфликта в детдоме министерство просвещения назначило на 11 мая. На совещание пригласили всех противников Хрунько, его самого, завхоза, кладовщика, кое-кого из воспитателей. Присутствовал и Гурьев, и трое сотрудников аппарата министерства. В просторном кабинете Сюльского свободно разместились все приглашённые. Вначале министр прочёл все разоблачительные акты и протоколы о безобразиях в детдоме, поступившие на его имя в течение зимы, затем предоставил слово Хрунько. Тот кое-что признавал, кое-что отрицал, уверял, что старался изо всех сил исправлять недостатки, а Третьяковы и их компания преувеличивают плохое, преуменьшают хорошее, что они склочники и злопыхатели, раскололи слаженный коллектив на два враждующих лагеря, в результате чего в детдоме установилась атмосфера вражды и недоверия.
Речь Хрунько была весьма убедительной, произнесена гладко, без запинки, уверенным тоном начальника, и потому несведущий человек со стороны мог бы подумать, что и в самом деле привереды возводят напраслину на обременённого большими заботами честного труженика.
Выступили почти все приглашённые. Когда очередь дошла до Третьяковой, говорить вроде бы уже было не о чем, но Степаниду Мелентьевну выручила тетрадь с разоблачительными фактами. Скупые сведения о безобразиях, перечисленные в хронологическом порядке, произвели на всех сильное впечатление как неопровержимые улики против Хрунько. Учительница говорила не только о воровстве поварих, но и об избиении детей, в том числе и самим директором.
По багровой роже Хрунько пошли белые пятна. Он вскочил, сделал шаг по направлению к Сюльскому, протянул руку, как бы ища защиты, и возопил яростно:
– Это ложь, это ложь, Михаил Семёнович! Неправда, я не бью детей! Это… это она, она сама, сама бьёт их!
И осёкся с разинутым ртом, обалдело озираясь, запоздало сообразив, что брякнул что-то нелепое.
– Да, серьёзно? – усмехнулся министр. – Ну что же, мы можем это проверить. – Дмитрий Павлович, – обратился к одному из сотрудников аппарата, – возьмите машину и привезите сюда детей, да как можно больше, пусть скажут, кто их бьёт, Хрунько или Третьякова.
– Не надо, не надо! – в отчаянии воскликнул Хрунько. – Михаил Семёнович, не надо! У меня же тогда никакого авторитета не будет!
– Ага. Так-так. Не будет, значит, авторитета? – министр, улыбаясь, обвёл глазами собрание. – А почему не будет? Потому что права Третьякова, а не ты, да? Признаешь, что рукоприкладствуешь?
Тот, как затравленный волк, которому отступать некуда, молчал.
– Ну что ж, – насмешливо подытожил Сюльский, – будем считать, что молчание – знак согласия. Я полагаю, дорогие товарищи, что нам пора закругляться. Ситуация в детдоме вполне освещена, недостатки, злоупотребления выявлены, а по результатам совещания будут сделаны соответствующие оргвыводы. Может, кто-то ещё хочет что-то добавить? Пожалуйста.
Шумок прошёл по кабинету, люди заговорили, заскрипели стульями. Страшась упустить важный момент, Третьякова бросилась к министру:
– Михаил Семёнович, у нас с мужем настоятельная просьба: переведите, пожалуйста, нас в какую-нибудь другую школу, с Ильей Антоновичем мы не сработаемся.
– Нет-нет, – властным широким жестом Сюльский осадил учительницу, – ни в коем случае! Никуда мы вас, Степанида Мелентьевна, переводить не будем! Именно такие, как вы, педагоги нам и нужны в детдоме!
Домой Третьяковы отправились возбуждённые, даже счастливые, однако же не вполне счастливые. С одной стороны несомненная, явная, можно сказать, блестящая победа над наглым Хрунько, с другой стороны – досадная недосказанность, неопределённость. Хоть Сюльский недвусмысленно одобрял позицию «возмутителей спокойствия», он всё-таки не сказал, не намекнул даже, что руководство детдома будет заменено. Одни слова об «оргвыводах» давали надежду на благоприятное для Третьяковых окончание конфликта.
Подошёл к концу первый студенческий год Валентина. Он продолжал заниматься спортом, делал получасовые пробежки за городом по просохшей дороге в детдом. Но главное, считал он, накачивать не мускулы, а мозг всевозможной информацией. Много читал по программе и помимо неё, причём штудировал не только труды бородатых классиков, чьи портреты – непременный атрибут всех партийных, общественных апартаментов и учебных заведений, но и тех мыслителей, которые были до них. Валентин познакомился с кой-какими трудами Аристотеля, Платона, пробовал одолеть Гегеля, но уж больно тот утомлял, требовал большого мыслительного напряжения. Попался ему даже потрёпанный, изданный на плохонькой бумаге ещё до революции каким-то товариществом интеллектуалов томик Ницше. Манера изложения этого философа-циника вызывала восторг: он излагал свои взгляды доступно любому и каждому, но идеи его шокировали, и порой леденящий холодок ужаса заползал в сердце: прямо-таки змеиный яд. Знакомясь с иными философскими системами, Валентин хотел удостовериться в том, что все они лишь попытки приблизиться к безусловной, высшей истине, а марксизм – вершина, последнее, окончательное слово мудрости… Разве мог он тогда знать, что «всепобеждающее учение» самим ходом истории будет отвергнуто, похоронено?!
Добрался он до главного труда Карла Маркса, да не просто прочёл, законспектировал первый том «Капитала». Николай Асламов рассказал на курсе о таком непосильном для рядовых смертных подвиге.
– Ну, Третьяков, ты даёшь! – верещала Шура Пакина. – Видит Бог, не придётся тебе ехать в дальние улусы учить ребятишек русскому языку. Быть тебе, разлюбезный, в аспирантуре!
20 мая закончились учебные занятия в школе, начались экзамены. В четвертых классах они длились всего десять дней по трём предметам: арифметике, русскому языку и географии. Алексей Иванович пошёл в отпуск позже, с 10 июня. Третьяковых продолжал мучить неотвязный, как заноза, вопрос: уберут или не уберут Хрунько. Но дни проходили за днями, неделя за неделей, а ничего не менялось.
– Наивные вы люди! Ну что вы хотите, чтобы партийная элита прислушалась к вам, беспартийным козявкам?! – разглагольствовал Ермолин вечерами у Третьяковых. – Что вы собою представляете по сравнению с ними? Да ровным счетом ничего. Рабочие лошадки. Вы удивляетесь, что Сюльский не намекнул, что уберет Хрунько. Да ведь это не в его власти, этот вопрос будет решаться в ЦК республики. А там сидят такие же прохиндеи, и среди них наверняка есть друзья-собутыльники нашего директора. Вот так-то, мои дорогие. Ну, дадут ему строгача с занесением в личное дело. Легче вам от этого станет? Вспомните, как охарактеризовал Сталин партию на похоронах Ленина: «Мы, коммунисты, люди особого склада, мы скроены из особого материала». Здорово, да? Потому-то и рвутся в партию карьеристы. Красные корочки – как волшебный талисман, перед которым открываются все двери: «Сезам, отворись!» – и все дела! Опричники нашего времени!
