Быстро, с резким нажимом Пусечка написал несколько строчек, подписался, отодвинул лист от себя.
Потом выплеснул шампанское из бокала под стол – Жан Семенович вздрогнул и побледнел: ведь это же благороднейший «Родерер» по сорок девять долларов за бутылку, – налил в освободившийся бокал водки, полностью, до краев, с сожалением посмотрел на посудину из-под соевого соуса – в ней оставалось немного водки, – осушил бокал в несколько крупных глотков. Потом добавил к выпитому то, что оставалось в посудине из-под соуса, выпил прямо из горлышка. Покосился на Вику и произнес глухо, словно бы для самого себя:
– Извините! Уж кого-кого, а вас я никак не хотел обидеть! – И всем своим мягким, схожим с пирожком телом повернулся к Жану Семеновичу: – А ты, ресторанное рыло, если еще хоть раз схамишь, не икру будешь есть, а дробь крупного калибра и летать по воздуху с вилкой в заду. Понял, холуй? – Пусечка резко отодвинул от себя стул, тот завалился на перегородку, но Пусечка поправлять его не стал, швырнул на стол салфетку и ушел.
– Ничего себе, друг юности, – присвистнул Белозерцев, – я его никогда таким не видел. Вот так дружочек, от юности кружочек!
Он перегнулся через стол, взял лист бумаги, на котором Пусечка оставил свой автограф.
– Чего он написал? – спросила Вика.
– Заявление об уходе.
20 сентября, среда, 20 час. 00 мин.
Костик лежал, свернувшись калачиком на кушетке, и плакал. Плакал безудержно – не остановить, горько, будто ему никогда уже не было дано увидеть отца с матерью и вообще выбраться из этого страшного дома. Он трясся всем телом, скулил, пытался забыться, но плач не давал ему забыться, он возникал сам по себе вновь и вновь, перетряхивал в нем все нутро. Костик пробовал закрывать глаза – перед ним сразу же возникало одно и то же видение – огромная морда крысы с красным светящимся взором и лихими гвардейскими усами, какие носили солдаты царских полков, изображенные в красочном альбоме, подаренном Костику отцом. Крыса пугала его, тело обдувало холодом, и Костик плакал еще сильнее. Открывал глаза – крыса исчезала. Зато были видны другие лица, не менее страшные, чем крысиная морда: костлявое, с подвижным, будто у рыбы, ртом и двумя шишками, похожими на рога, вылезающими из волос, – Деверя, золотозубое, мятое, словно старая подушка, – Клопа, бабье, невыразительное, сонное – Медузы.
К вечеру в доме появился еще один охранник – прислали на место убитого Хряка, усилив охрану на ночь, – по прозвищу Рокфор – с бритым затылком, задумчивый, с длинным, будто вырезанным из дерева, носом, Буратино, а не Рокфор, с реденькой мохнатостью под носом. Усы у Рокфора не росли, но он почему-то очень хотел, чтобы у него были усы – гусарские, щегольские – а поскольку усы у него никак не хотели расти, то жиденьким своим кустарничком, вспухшим под носом, он напоминал Костику крысу и без закрытых глаз.
Костик смотрел на него, видел перед собой страшную крысу и плакал.
Рокфор в недоумении подходил к нему, выставлял перед собою два пальца наподобие рогов – раздумывал, ткнуть пащенку этими рогами в глаза или не тыкать, и с сожалеющим видом отходил. У него был наказ, как и у всех остальных – у Деверя, Клопа и Медузы, – с головы этого юного замухрышки не должен упасть ни один волосок. На лбу у Рокфора собиралась лесенка морщин – каждая морщина похожа на ступеньку, пыль можно укладывать, как землю, сажать что-нибудь.
Костик плакал, сжимался, стараясь как можно меньше занимать места в пространстве, превратиться в жучка, в таракашку, в маленькую козявку – он очень хотел исчезнуть, скрыться, с глаз этих страшных людей, но у него ничего не получалось; он молил Бога, неведомого доброго дядю, архангелов и ангелов, чтобы они забрали его к себе, но чуда не происходило… Он не понимал, почему эти люди называют друг друга странными кличками, а не по именам… Разве у них нет обыкновенных человеческих имен или хотя бы фамилий? И клички у них какие-то неудобные, отскакивающие от языка – Деверь, Медуза, Рокфор. Одни не сразу выговоришь, другие прилипают, словно жвачка.
– Ты можешь заткнуться или нет? – услышал Костик железный голос Деверя. – Если не перестанешь скулить, я тебе в глотку ножку от табурета засуну, ясно? Подумай хорошенько, что лучше – ножка от табурета в глотке или молчание вместо громких соплей? А, арбуз!
Костик почувствовал, как в горле у него застряло что-то твердое – то ли слюна, то ли костяшка какая, случайно попавшая, он захлебнулся, дернулся и замер.
– Молодец! – похвалил Деверь. – Ты все правильно понял.
Минут через двадцать охранники собрались за столом. Из холодильника достали еду, водку, воду в бокастых пластиковых бутылках, из морозилки – лед, – Деверь предпочитал пить водку со льдом, Клоп на этот счет позволил себе ворчание: «Так водку можно в воду, мля, превратить. Дорогой напиток – в пустое пуканье, в пхих», на что Деверь отозвался довольно миролюбиво: «Если понадобится, я лед так жрать буду, я лед люблю!» В доме быстро распространился аппетитный запах. Рокфор обрадованно потер руки:
– Йех! Люблю это дело!
– Раз любишь, то чего тогда пуза нет? – поинтересовался Клоп.
– Не знаю. Ем, ем, а вес не набираю.
– Больной, – высказал свою точку зрения Деверь.
– У меня сегодня пятьдесят тысяч фальшивыми оказалось, – пожаловался Рокфор. – Покупал ветчину, дал кассирше пятьдесят тысяч, а она сунула деньги в свою машинку и вернула обратно. Фальшбанкнота, говорит. Пришлось дать другую, нефальшь которая…
– А фальшивую куда дел?
– Пошел в другой магазин, там приняли.
– Что пятидесятитысячные – это ерунда, у нас, говорят, фальшивых стодолларовых бумажек полно – каждая пятая фальшивая. В Иране производят.
– Одни считают, что в Иране, а другие – в Турции.
– Вот американцы и решили новые стодолларовые напечатать.
– А в России, я читал, испокон веков, мля, этим баловались, – сказал Клоп.
– Чем «этим»? – поинтересовался Деверь. – Называй вещи своими именами.
– Ну этим, денежками домашнего производства. В газете одной было написано, что триста с лишним лет назад в России тоже реформа была, как у нас при Гайдаре, и там тоже «эксченчи» для обмена денег появились. Одну большую медяшку меняли на одну малую серебрушку, так наш брат-умелец тут же нашел выход – изладился покрывать медяшки ртутью.
– Во рашен-старашен! – не удержавшись, коротко, с металлическим бряцаньем в голосе, захохотал Деверь. – Быстро ребята сообразили. Молотки! А наказание было?
– Было. В отличие от нашего царя Стакана там царь посуровее был. Кто в ту пору царствовал? Алексей Михалыч, кажись?
– А хрен его знает.
– Тех, кого ловили, немедленно волокли на дыбу. Отрубали правую руку, а горло заливали расплавленным свинцом.
– Сурово!
Когда охранники сели за стол, Костик по тахте подгребся к окну, поднырнул под портьеру, тихо раздвинул металлические пластины жалюзы, вгляделся в улицу – знакомая или нет? Дома, дома, и слева, и справа одинаковые дома, но не такие, как в центре города, дома эти скорее сельские, дачные, одно– и двухэтажные – нет тех высоких, девятиэтажек, что располагаются в центре, в модных московских районах, которыми Костик любовался, проезжая с отцом в машине, – значит он находится в дачном месте. Но в каком, где, как называется это дачное место? Костик вздохнул – не по плечу ему эта задача.
