Эль уцелел. Толстое днище горшка, встав боком, защитило его. Щупальце эля не так уж и сильно. Его легко можно сбросить, но Мокша отчего-то медлит. Только что он ненавидел личинку, желал убить ее, а теперь…
Мокша опять испытывает удовольствие, но удовольствие новое, уже не такое выжигающее. Если прежнее можно было сравнить с сильными объятиями, то это новое – как если бы кто-то легонько подул ему сзади на шею. Эль, голодная, сосущая личинка, что-то для себя уже понял. Если выпить из жертвы все силы сразу, простым переключением заместив боль на удовольствие, как он сделал это в прошлый раз, жертва вскоре умрет и он погибнет тоже, потому что другой жертвы нет. Если же пить понемногу, то энергия будет успевать восстанавливаться и тогда суммарно получишь больше. Значит, надо просто научиться ждать.
Мокша все стоит. Глядит на стену пегасни, на выступившие на ней капли свежей смолы, на торчащую паклю, смахивающую на бороду лешего. Он и одинокое существо из мертвого мира, маленькой ручкой обвившее его ногу, теперь единое целое. Ему кажется, что он считывает чужие мысли. Видит образы. Не слова, нет, а крошечную искру идеи, в которой, едва она вспыхнет, уже наперед все заключено. Нет, то прежнее, выжигающее удовольствие больше не повторится! Если он и дальше будет так жадно его потреблять, то вскоре станет как те пропойцы, что, одетые в тряпье, трясутся и просят грошик.
Мокша ощущает, что это существо – такое жалкое сейчас, такое слабое, но уже немного приспособившееся, научит его всему. Подрастая, будет капля за каплей вливать в него знания и силы задохнувшегося мира. Мира грозного, великого, чудеса которого и представить себе невозможно!
«Тебе больше не страшна смерть! Смерть – болезнь, я излечу тебя и от нее! – все так же бессловесно, но понятно объясняет ему эль. – Будешь сильнее Гулка! Выносливее Сергиуса Немова! Хитрее Фаддея Ногаты! Если захочешь, станешь и князем, но ты не захочешь этого, потому что умнее оставаться в тени и издали управлять князьями!»
«Отлично! – думает Мокша, убеждая себя и действительно убеждаясь от повторенных многократно слов. – Митяй пошел той дорогой – я пойду другой! Почему я всегда должен ходить за Митяем? Может, я прав, а не он? Он же за мной не тащится, почему я за ним должен?»
Да, возможно, многое придется в себе изменить. От многого отказаться. Перешагнуть через множество вещей, которые прежде представлялись важными и незыблемыми. Ну что ж… Мокша на это готов. Он вспоминает тех шмыгающих носами недорослей, которых каждую субботу дерут на посольском дворе розгами, чтобы им грамота лучше давалась. А пройдет лет десять – и парнишке тому почет и уважение. Толмачом сделают, дьяком приказным, а то и договор торговый составит. И сам будет сыт-обут, и дети его сыты и обуты. «Жизнь – это рождение привычек, и ничего больше, – говорит Митяй. – Хорошая привычка кормит тебя. Дурную привычку кормишь ты».
Опять Митяй? Сообразив, что, опровергая Митяя, он Митяя же и цитирует, Мокша с досадой дергает ногой. Его контакт с личинкой разрывается, но Мокшу это не огорчает. Он чувствует, что вскоре невидимые корни соединят его и эля навеки. Протянутся к нему и за сотню, и за тысячу верст, хоть от самого Царьграда. Мокша берет эля в руки, заворачивает его в лопух и ищет глазами, куда его спрятать. Горшка больше нет, ну и пускай! Его новому другу нужны холод и сырость. Солнца он боится по-прежнему. Мокша вспоминает, что рядом есть высохший колодец. Мокша ловко спускается в колодец по веревке с узлами, отыскивает в стенке колодца неприметную нишу от вывалившегося бревна и прячет туда эля.
Проходит месяц. Мокша бывает в колодце каждый день. Когда на десять минут, когда на час. И всякий раз по веревке опускается один человек, а поднимается уже другой, обновленный, чему-то научившийся.
Всего за день Мокша научился читать по-латыни, просто сопоставляя отрывок из книги и его перевод. А недавно в шутливой борьбе одолел Гулка. Ловко перебросил его через себя и коленом придавил грудь. Прежде чем его победа стала для всех явной, Мокша соскочил с ошеломленного Гулка и, притворившись, что все это случайность, позволил красному от гнева и усилия Гулку припечатать его лопатки к земле. Пусть считает, что он, Гулк, по-прежнему самый сильный. Ему, Мокше, громкая слава не нужна. Главная слава другая – тайная.
Изменяется не только Мокша – растет и подпитываемый его силами эль. Он уже не помещается в нише, и Мокша недавно расширил ее. Прокопал закругленной колодезной лопатой небольшую комнату, даже кровлю сделал из досок, чтобы, если случится обвал, на эля не обрушился потолок.
Одно огорчает Мокшу. В его дружбе с Митяем возникла трещина. Бывало, они и прежде ссорились и спорили, как-то даже подрались, но это были не трещины, а так, царапины на дружбе. Эта же трещина растет день ото дня. Мокша с Митяем стоят на расползающихся краях своей дружбы и тянут друг к другу руки, но вот шаг вперед не сделает ни один, потому что внизу – пропасть.
Самое невероятное, что Мокша еще ныряет, но на двушке быстро выбивается из сил. Даже к скалам Первой гряды пробиться уже не может и неприкаянно бродит по сосновому, точно гребешком причесанному лесу. Здесь, на двушке, он перестает слышать вечно звучащий в нем шепот эля. Сюда его незримой паутине не дотянуться. Но – странное дело! – без этого шепота Мокше непривычно, одиноко. Без него он съеживается до одной своей личности. Он же до того привык уже жить на два дома, существовать в двух телах, одном своем и одном укрытом в колодце, что старается поскорее вернуться.
В ШНыре он отводит Стрелу в пегасню, дает ей остыть, кормит, чистит и спешит к колодцу. В карманах у него – хвоя с двушки, пучки травы, камешки. Растущий эль испытывает к этим предметам острый интерес, похожий на интерес ребенка к огню. Подползает, тянет издали щупальце с отростками, похожими на пальцы, но никогда не прикасается.
Вот и сегодня эль тянется к большому пласту мха, который Мокша срезал на двушке под сосной. Мокша расстилает его на земле. Эль, уже не медуза, а скорее карлик, ползает вокруг, проводит сверху ручкой и будто греет пальцы-отростки. Сверху в колодец слабо проникает свет. Мокше кажется, что ярко-зеленый влажный мох на глазах сохнет и выцветает, превращаясь в подобие серой мочалки.
Мокша устал. Он оглядывается на веревку, собираясь вылезти, но эль нетерпеливо шевелится. Он словно чем-то недоволен. Протягивает к Мокше щупальце, и тот, чуть помешкав, принимает его в свою ладонь. Пальцы-корни обвивают запястье и ныряют Мокше в пульс. Мокша не любит это ощущение, и эль знает, что он не любит. Но что ж поделаешь… Этот способ он использует только в самые важные моменты, например при передаче дара.
Несколько мгновений ничего не происходит. Мокша ощущает лишь, как по направлению к сердцу пробегает едва ощутимый холодок. Тончайшие края корней эля, удлиняясь, греются в его крови. Наконец холодок достигает и сердца. Мокша на миг замирает от ужаса, но эль успокаивает его небольшим выбросом удовольствия.
Мокша верит, что ничего страшного с его сердцем не произойдет. Сердце Мокши так же дорого элю, как и его собственное, если, конечно, такой орган у него вообще существует. И еще Мокша знает, что его отношения с элем уникальны. Таких у обитателей задохнувшегося мира больше никогда и ни с кем не будет. Ни один эль не проявит о человеке такой заботы, внешне почти тождественной любви.
