— М-м… Сангвиник. Холерик. Флегматик. И ещё один. М-м… Кажется, меланхолик.
И так до самого урока правописания и сочинения с мисс Летицией Борроуз, девой сего прихода («Все дни свои дева не тронула мухи. Супруги, не будьте к науке сей глухи»). Никту нравилась и сама мисс Борроуз, и её уютный маленький склеп, и то, что она легко отвлекалась от темы урока.
— Говорят, что на несве… неосвящённой земле есть ведьма. — сказал Никт.
— Да, золотце. Только тебе туда ходить не следует.
— Почему?
Покойная мисс Борроуз бесхитростно улыбнулась.
— Там обитают люди не нашего круга.
— Но ведь это ещё кладбище, правда? То есть мне туда можно, если я захочу?
— Я бы не советовала.
Никт был мальчиком любознательным, но всё же послушным. Когда уроки закончились, он прошёл мимо могилы Гаррисона Бествуда, пекаря, и мемориала его семейства — ангела с отбитыми руками, — однако не спустился на землю горшечника, а поднялся по склону туда, где после пикника тридцатилетней давности выросла большая яблоня.
Кое-какие жизненные уроки Никт уже усвоил. Пару лет назад он объелся незрелыми яблоками — ещё кислыми, с белыми зёрнышками, — и жалел об этом несколько дней: кишки его сжимались от боли, а миссис Оуэнс долго читала ему мораль о том, чего не надо есть. Теперь он всегда дожидался, пока яблоки поспеют, и срывал не больше двух-трёх за ночь. Правда, Никт прикончил все яблоки ещё на прошлой неделе, но всё равно любил забираться на дерево, чтобы подумать.
Он вскарабкался на своё любимое местечко в развилке ветвей и посмотрел на землю горшечника: залитый лунным светом луг колючих сорняков и некошеной травы. Интересно, подумал он, ведьма — это старуха с железными зубами, которая живёт в избушке на курьих ножках, или худая, остроносая тётка с метлой?
У Никта заурчало в животе, и он понял, что проголодался. Вот теперь он пожалел, что уже съел все яблоки. Если бы хоть одно оставил…
Тут ему показалось, что вверху что-то есть. Он глянул раз, потом присмотрелся ещё раз: яблоко! Красное и спелое.
Никт гордился своим умением лазать по деревьям. Вот и сейчас он ловко подтягивался с одной ветки на другую, воображая себя Сайлесом, который без труда поднимается по отвесной кирпичной стене. Красное яблоко казалось в темноте почти чёрным. Ещё немного… Никт медленно подполз под самое яблоко. Протянул руку и коснулся красивого плода кончиками пальцев.
Попробовать это яблоко ему так и не удалось.
Раздался треск, громкий, как выстрел из охотничьего ружья: ветка под Никтом сломалась.
Никт очнулся от вспышки боли, острой, как ледяные осколки, и яркой, как долгая молния.
Он лежал в сорняках среди летней ночи. Земля под ним казалась мягкой и странно тёплой, как мех. Падение смягчила куча резаной травы, которые смотритель кладбища регулярно вытряхивал из газонокосилки. Правда, в груди у Никта ныло, а нога болела так, словно он упал прямо на неё.
Никт застонал.
— Тише, детка, тише, тише! — сказал голос откуда-то сзади. — Ты откуда такой взялся? Свалился мне на голову, как гром среди ясного неба. Разве ж так можно?
— Я упал с яблони.
— А-а, вот оно что… Покажи-ка ногу. Хрустнула небось, как та ветка, помяни моё слово. — Левую ногу Никта ощупали холодные пальцы. — Вот те раз, не сломалась! Подвернул или растянул Везучий ты, как сам дьявол, малыш! Упал на кучу отбросов. До свадьбы заживёт.
— Спасибо. Правда, ещё болит.
Никт обернулся. Говорившая была старше него, хоть и не совсем взрослая, и не казалась ни доброй, ни злой. Только настороженной. Лицо у неё было умное, но ни капельки не красивое.
— Я Никт.
— Живой мальчик?
Никт кивнул.
— Я так и знала! Мы на земле горшечника тоже о тебе слыхали. Так как тебя кличут?
— Оуэнсом. Я Никто Оуэнс Если короче, Никт.
— Ну, здрасте вам, господин Никт.
Никт осмотрел её сверху донизу. Девушка была в простой белой рубахе, с длинными пепельными волосами, а в лице её было что-то гоблинское — еле заметная, но постоянная кривая усмешка.
— Ты покончила с собой? — спросил Никт. — Или украла шиллинг?
— А ничего я не крала! Даже платка за всю жизнь не своровала. И промежду прочим. — подбоченилась она. — все самогубцы вон там лежат, за боярышником, а висельники оба-два в ежевичнике. Один деньги, подделывал, другой — разбойник с большой дороги. А как по мне, всего-навсего вор да бродяжка.
— А-а… — В уме Никта зародилось подозрение. Он осторожно произнёс: — Говорят, тут похоронена ведьма.
Она кивнула.
— Утопла, сгорела и тут закопана, и даже каменюки не поставили в изголовье.
— Тебя утопили и сожгли?
Она присела рядом на компост, не снимая ледяных пальцев с пульсирующей от боли Никтовой ноги.
— Приходют в мой домишко ни свет ни заря, я даже глаз не продрала, и тащут меня на общинную землю, что посередь деревни. «Ведьма ты!» — кричат, все такие толстые, чистые, розовые, как порося, вымытые к базарному дню. Один за другим встают и под этим самым небом говорят, как-де у них молоко скисло да кобылы охромели. А последняя встаёт миссис Джемайма, самая толстая, розовая и мытая из всех. Мол, Соломон Поррит стал её чураться и знай вьётся у прачечной, как оса у горшка с мёдом. Всё, мол, мои чары, околдовала я молодчика. Привязали меня к табуретке и давай топить в утином пруду — коли ведьма, то воды не наглотаюсь, даже не замечу, а не ведьма, тонуть начну. А отец миссис Джемаймы даёт каждому по серебряному четырехпенсовику, чтоб табуретку подольше подержали в мерзкой зелёной луже, чтоб я захлебнулась.
— И ты захлебнулась?
— А то ж! Воды набрала с горла по пуп! Так меня и порешили.
— А-а… Значит, ты всё-таки не была ведьмой.
Девушка пристально посмотрела на него блестящими глазами и криво усмехнулась. Всё равно она напоминала гоблина, но теперь — хорошенького. Никт решил, что с такой улыбкой ей вряд ли нужны были чары, чтобы привлечь Соломона Поррита.
— Что за чушь! Была я ведьмой, ещё какой! Они сами узнали, как отвязали меня от табуретки и положили на траву, почитай что уж мёртвую, всю в ряске и вонючей тине. Я закатила глазищи и прокляла их, всех до единого, кто стоял тем утречком на общинной земле. Чтобы никто из них не упокоился на погосте! Даже удивилась, как легко оно мне далось, проклятие-то… Будто танец, когда ловишь шаг под песенку, которую не слыхала и не знаешь, а как поймаешь — пляшешь до рассвета. — Она вскочила и закружилась, выбрасывая ноги в стороны, сверкая босыми пятками в лунном свете. — Вот как я их прокляла последним хриплым вздохом! И дух испустила. Жгли моё тело на общинной земле, жгли, пока не остались одни чёрные уголья, а потом сбросили в яму на земле горшечника, и даже камня с именем не поставили!
