Позже, вспоминая о нашей разлуке, он писал:
…В года мытарств, во времена
Немыслимого быта
Она волной судьбы со дна
Была к нему прибита.
…
И вот теперь ее отъезд,
Насильственный, быть может!
Разлука их обоих съест,
Тоска с костями сгложет.
…
И, наколовшись об шитье
С невынутой иголкой,
Внезапно видит всю ее
И плачет втихомолку.
Моя мама сохранила одно из писем от Б.Л., написанное им, едва он начал поправляться от инфаркта.
«Заказное
Москва Потаповский пер. (близ. Чистых прудов) д. 9/11, кв. 18
Марии Николаевне Костко
От Пастернака, Москва 17, Лаврушинский пер., д. 17/19» кв. 72.
2 янв. 1953 г.
[15]
«Душа моя, печальница…»
‹…› Когда в 1951 году Б.Л. узнал об аресте Кости Богатырева, он сразу же предложил его родителям материальную помощь. Отец Кости, Борин давний знакомый Петр Егорович, был известным фольклористом, профессором и в деньгах не нуждался. Сына его за «террор против вождя всего прогрессивного человечества» приговорили к расстрелу с заменой на двадцатилетнее заключение в режимном лагере.
И вот Б.Л. послал Косте в лагерь увесистый том избранных произведений Вильяма Шекспира:
«Пустяками» Боря назвал помещенные в однотомнике свои переводы трагедий «Ромео и Джульетта», «Генрих IV», «Гамлет», «Отелло», «Король Лир», «Макбет», «Антоний и Клеопатра».
Но вот вышел «Фауст», и Б.Л. сразу же отправляет экземпляр Богатыреву:
Этот экземпляр книги сохранился. Ниже подписи Бори стоит казенный синий штамп:
«Разрешаю к личному пользованию. Начальник лаготделения № 14 майор Фадеев. 12-VIII-1954».
А. С. Эфрон. Конец 1940-x годов
Об этих годах и печалях:
Душа моя, печальница
О всех в кругу моем,
Ты стала усыпальницей
Замученных живьем…
‹…› Но из всех узников концлагерей и обитателей бесчисленных ссылок Б.Л. больше всего печалился и заботился об Ариадне Эфрон.
Алю Эфрон – Ариадну Сергеевну, дочку Марины Цветаевой, – я знала задолго до ее возвращения из Туруханска, где длилась многолетняя ее ссылка. Знала, так сказать, заглазно – по откровениям и рассказам Бориса Леонидовича.
Ей он писал туда, что с ним случилась беда – оторвали меня от него в страшную осеннюю ночь сорок девятого года.
Мне говорил задолго до нашего с Алей свидания:
– Вы будете как сестры. Я всю жизнь должен заботиться о ней. Ее я посвятил в наше святая святых, в мою вторую жизнь, и знаешь – она рада за меня, – как она замечательно об этом пишет!
Я читала чудесные Алины письма к нему, к дорогому и родному для нее Боре. Представляла ясно, как морозной звездной ночью идет она в дальнее почтовое отделение, в валенках, по снегу, получать бесценные, ласковые слова. Как искрится снег в бескрайнем туруханском просторе, какую радостную связь с далеким, недосягаемым миром имеет она через ободряющие эти слова. Не зная Али, я тоже писала ей и получала от нее ответы. Ежемесячно Б. Л. посылал ей деньги, книги и получал ответы от нее.
Письма Али оттуда были не только нежными, но и четкими, тоже ободряющими своего друга, и написаны характерным, прямым, разборчивым почерком, совсем как ее душевная суть – ясная, твердая, отчетливая для самой себя.
– Какая она, Аля? Опиши! – как-то попросила я. Он замешкался.
– Знаешь, она особенная – пусть тебя не отталкивает, что она некрасива. У нее голова как-то несоразмерно мала, на Марину непохожа, – но зато какая душа, умница какая!
Все оказалось, конечно, чистой ерундой – впрочем, кроме определения души и характера Али, которого он впоследствии даже побаивался. Слишком ультимативна и пряма была она (как и мать ее – Марина) даже в осуждении его бытовых неувязок, и это, конечно, не могло нравиться такому мягкому соглашателю в житейских недоразумениях.
Аля, когда я увидела ее, поразила меня прекрасными тяжело-синими огромными глазами – из-за них, должно быть, и казалось, что лицо соразмерно таким глазищам должно быть больше. Не знаю, у Бори, вообще, по-моему, было неправильное понятие о красоте. Ему, например, казалась красавицей Берггольц – белесая, круглолицая, с челкой. А Аля казалась некрасивой. Когда я с возмущением сказала ему, что, по-моему, она чудесна, и внешностью тоже, – он радостно удивился:
– Как хорошо, что вы понравились друг другу! Как это прекрасно!
И Аля вошла к нам в дом сразу как родная, как будто и до встречи незримо жила с нами. Во все сразу вжилась. Конечно, долгая жизнь в тяжелых условиях отразилась на ее лице: не сразу, но неотвратно появились мешки под чудесными синими ее глазами. Как-то отреклась она от себя как от женщины слишком рано, замкнулась в посмертных делах Марины, в наших путаных семейных делах, за которые часто осуждала Борю. И пилила меня за недостаточность сил – ей хотелось, чтобы я ставила ультиматумы, вела себя тверже; считала меня, наверное, чересчур слабой и слишком «бабой».
Больше, чем меня, она любила мою Ирину. Сама не имея детей, видела в ней, наверное, какую-то свою воплощенную мечту, и Ире стала она ближе, чем я. Расходилась она с Ирой в одном (вместе со мной); часто осуждала ее за то, что Ирка лишает себя огромной радости – любви к животным. Переживала Иринины девичьи перипетии тоньше, чутче, чем я. Впрочем, справедливости ради надо сказать, что я-то тогда была счастливей их всех – и беспощадней, потому что сама беззаветно любила, и все они чувствовали, как Боря любит меня.
