Очень скоро мне позвонили на Потаповский из ЦК и сказали, что мне заказан пропуск к заведующему отделом культуры Поликарпову. Встретил меня изможденный и какой-то испуганный, преждевременно старый человек с водяными глазами. Он выслушал меня и сказал, что обязательно надо попробовать договориться с Д'Роман Анджело:
– Встречайтесь с ним, говорите, просите всеми силами, чтобы он вернул рукопись. А мы действительно можем обещать ему, что в конце концов разберемся и сами напечатаем роман – там видно будет, с купюрами или без, – но, во всяком случае, дадим им возможность после нас печататься.
Я сказала Поликарпову, что роман лежит в редакциях уже давно, его читали, но никто не говорит решающего слова, что, по-моему, роман у нас не будут печатать, а итальянец не хочет его возвращать.
– Попробуйте, попробуйте, – говорил мне Дмитрий Алексеевич, – обязательно попробуйте поговорить с Д'Анджело по-настоящему.
Я опять стала убеждать его в том, что единственный выход – печатать нам роман сейчас, мы успеем с ним первыми, ибо перевод на итальянский – большая и трудоемкая работа, требующая много времени.
– Нет, – возражал мне Поликарпов, – нам обязательно нужно получить рукопись назад, потому что если мы некоторые главы не напечатаем, а они напечатают, то будет неудобно. Роман должен быть возвращен любыми средствами. В общем, действуйте, договаривайтесь с Д'Анджело, обещайте ему, что он первым получит верстку и передаст своему издателю, в обиде они не будут. Но во всяком случае, мы должны решать судьбу романа у себя и приложим к этому все усилия.
Помнится, во второе свое посещение Поликарпова, после нескольких бесед с Д'Анджело, я сказала, что Фельтринелли взял роман только для прочтения, но торжественно заявляет, что рукопись из рук не выпустит, готов отвечать, пускай это будет его преступлением; но он не верит, что мы когда-нибудь выпустим роман в свет, и не считает себя вправе утаивать от человечества мировой шедевр – это еще большее преступление.
Дмитрий Алексеевич взял трубку и позвонил в Гослитиздат. Директором тогда был Котов, бывший литконсультант издательства, приятный и доброжелательный человек. Когда-то мы с ним вместе прирабатывали на литературных консультациях.
– Анатолий Константинович, – говорил Поликарпов, – к вам сейчас придет Ольга Всеволодовна и договорится относительно того, когда она привезет к вам Пастернака. Надо будет вам взять роман, просмотреть его, назначить редактора, заключить с Пастернаком договор. Пусть редактор подумает, какие места менять, какие выпустить, что оставить как есть.
Когда Боря узнал об этом разговоре, он не сразу сказал свое мнение. А потом, подумав, написал сохранившуюся у меня записку:
Тем не менее мы с Б.Л. вскоре пришли к Котову. Я хорошо помню, как Котов, не зная, что я слышала его разговор с Поликарповым, сделал вид, будто решение печатать роман принял сам.
– Дорогой Борис Леонидович, – говорил Котов, поднимаясь навстречу Боре, – вы написали великолепнейшее произведение, мы обязательно будем его печатать. Я сам назначу редактора, и оформим все это договором. Придется, правда, несколько сократить некоторые вещи, некоторые, может быть, добавить; но, во всяком случае, с вами будет работать редактор, и все будет в порядке.
Редактор действительно был назначен. Это был ярый и нежный поклонник творчества Пастернака – Анатолий Васильевич Старостин.
– Я сделаю из этой вещи апофеоз русскому народу, – говорил он восторженно.
Увы, сделать апофеоз ему не пришлось. Вместе со мной Анатолий Васильевич вынес все ужасы битвы за роман, но победителями мы не стали.
Верстка
Казалось очевидным: роман надо издать в СССР. Но страх сковывал тех, кто должен был принять радикальное решение.
Началась длинная и нудная скорее возня, чем борьба за издание книги. С одной стороны, был Гослитиздат, желавший скорейшего выхода в свет романа и однотомника стихов; с другой – руководство Союза писателей, не желавшее ни стихов, ни тем более романа. Доброжелательным, любящим Пастернака Анатолию Константиновичу Котову, Александру Ивановичу Пузикову, Анатолию Васильевичу Старостину противостоял ненавидевший Пастернака Сурков. Ведь еще на Первом съезде писателей в тридцать четвертом году в ответ на высокую оценку поэтики и поэзии Пастернака Сурков утверждал, что «творчество Б. Л. Пастернака – неподходящая точка ориентации в их росте». (Речь шла о молодых поэтах.)
Между тем подоспела еще одна неприятность: в пятьдесят седьмом году Боря заболел артритом. Его положили в филиал кремлевской больницы в Узком (бывшая усадьба Трубецких, где умер Владимир Соловьев). Он плохо переносил физическую боль, а боли были страшные, и ему казалось, что он умирает. Несколько записок того времени у меня сохранилось.
Даже Борина болезнь ни на день не могла остановить работу над однотомником. Работали и Банников, и я, и Боря, как только утихали боли и он мог держать в руках карандаш. Сохранилась толстая папка материалов сборника, содержащая многочисленные варианты и правку. На папке рукой Б.Л. написано: «Сырье к однотомнику».
За год до этого он мне писал:
Где две реки вокруг (у ног) горы (?)
Обнявшись будто две сестры
Текут стихов бессмертных ради
В забытой (пропавшей) (?) юнкерской тетради
(Совершенно не помню стихов)
Сверху приписано:
А вот еще одна записка:
Зря Боря беспокоился о том, чтобы вовремя получить корректуру. Мы не опоздали получить верстку книги – она была получена вовремя, но, увы, и по сей день осталась всего лишь Версткой. Конечно, не всякую верстку величают с большой буквы, как эту (см., например, повсюду в сборнике шестьдесят пятого года).
Появление Верстки не означало конца борьбы за стихотворный сборник. Скорее, оно ознаменовало ожесточение борьбы – и за роман, и за однотомник.
