Пахли гиацинты, принесенные Ренатой, на столе стояла большая тарелка с крашеными яйцами, за окном – сквозная и молодая весна.
Боря был удивительно мил в своей любимой голубовато-серой блузе, свежий, сияющий, благожелательный. Он очень смешно и неловко защищался от ласк Ренаты, а она, не в силах сдержать своих восторгов, поминутно к нему бросалась.
– Какая нахалка! – лицемерно возмущался он, опасаясь моей ревности. А я конфузилась: что, если Рената понимает русские слова?
Вернувшись с вокзала после проводов Ренаты, Б.Л. разыскал меня у мамы, где мы все смотрели телевизор, вызвал меня на террасу и, упав на колени, говорил, всхлипывая:
– Лелюша, Бог меня не простит за то, что тебе не понравилось, как я был ласков с этой Ренатой. Я не хочу ее больше видеть. Если хочешь, я прекращу с ней переписку.
Мне же не нравилось только его волнение и этот надрыв, предвещавший болезнь, и я боялась за него и успокаивала, как могла.
– Лелюша, а не думаешь ли ты, что я заболеваю в наказание за тебя из-за этой Ренаты? Все было хорошо, и вдруг вот опять какая-то боль в груди. Надо мне показаться кому-нибудь.
И вот, когда уже перевалило за половину апреля, опять мне показалось что-то тревожное в облике Б. Л. Обычно он был по утрам розовый, свежий, а тут вдруг изменился: какая-то желтизна явно проступала в лице.
И я привезла в наш измалковский домик знакомого ему врача-терапевта, некую баронессу Тизенгаузен, которая превосходно понимала больных и умела поднять у них бодрость духа.
Баронесса долго выстукивала Борю, восхищаясь молодостью его сложения, его мускулатурой, и уверила, что ничего опасного не находит.
Б.Л. был окрылен. Он говорил, что это недомогание, усталость, он переволновался, «переписался», что, может быть, лучше отложить пьесу, и тут же перебивал себя:
– Надо работать, надо работать…
Однако в среду, двадцатого апреля, он почувствовал себя совсем скверно. На дачу приезжал врач, знакомый Ивановых, снова осматривал Б.Л. и высказал подозрение на грудную жабу. Несмотря на это, Б.Л. в установленное время дошел до нашего домика.
– Лелюша, мне придется полежать, – говорил он спокойным голосом, – я тебе принесу пьесу, ты мне ее не отдавай, пока я не почувствую себя здоровым.
Пробыл он у меня недолго.
– Мне бы хотелось, – говорил он, уходя, – чтобы ты не прерывала нашего установленного обихода. Я буду о себе давать знать с каждой оказией. Мы установим постоянную связь, если мне придется полежать дольше. Может быть, окажется удобным прийти ко мне на дачу. Но пока я тебе об этом не сообщу, ты, ради бога, не делай никаких попыток меня увидеть. Я должен поправиться и прийти к тебе здоровым, чтобы тебя заслужить. Действительно может быть, это наказывает меня Бог!
С таким настроением он ушел. Ни в этот, ни в следующий день я не выезжала из Переделкина, но тревожного настроения у меня не было. Мне даже казалось, что я перестала видеть мартовские тени на его лице.
И потом, я знала, что он иногда бывает мнителен и даже не на шутку суеверен. Однажды он полушутя-полувсерьез заговорил о смерти, когда пластилиновый скульптурный портрет, вылепленный 3. Масленниковой, на солнцепеке потек и скособочился.
Каково же было мое удивление, когда я, настроившись быть в разлуке по меньшей мере дней десять, всего лишь через два дня, в субботу, двадцать третьего апреля, увидела Борю на дорожке со стареньким портфелем в руке.
Обрадованная, я бросилась к нему навстречу.
– Боренька, – говорила я, – зачем же ты встал, ты обещал полежать, я не волнуюсь, я жду! Если что произойдет новое, я к тебе сейчас же кого-нибудь пошлю.
Он ждал в то время каких-то денег и волновался из-за задержки, так как у него тогда жило человек десять, если не больше, и денег надо было много. Б.Л. просил предпринять что-то Гейнца Шеве, но тот уехал, и в предыдущий приход Боря оставил на случай появления его или итальянцев специальный «пропуск» на «большую дачу».
Радость моя была преждевременной. Лицо Бори мне показалось побледневшим, осунувшимся, больным. Мы вошли в нашу прохладную и сумеречную комнату.
Не отвечая на мои тревожные вопросы, он меня целовал, как будто хотел вернуть здоровье, вернуть прежнюю свою какую-то власть, мужество, жизнеспособность…
И вспомнилось мне наше первое такое свидание, тоже в апреле теперь уже далекого сорок седьмого года…
Я пошла его провожать. Остановились мы у канавы, дальше которой я обычно не шла.
И вдруг он вспомнил:
– Лелюша, но я ведь принес тебе рукопись. – Он вытащил из портфеля и передал мне завернутый с обычной его аккуратностью сверток. Это была рукопись пьесы «Слепая красавица».
– Ты держи ее и не давай мне до моего выздоровления. А сейчас я займусь только своей болезнью. Я знаю, я верю, что ты меня любишь, и этим мы с тобой только и сильны. Не меняй нашей жизни, я тебя прошу…
Это был наш последний разговор живого с живым…
«Я кончился, а ты жива…»
Второго мая во дворике нашей дачи появился взволнованный В. В. Иванов. Он принес мне сверток от Б. Л. Это были записки карандашом, написанные его рукой.
Кома сказал, что в лучшем случае у Б.Л. подозревается микроинфаркт и что лечению его мешает другое заболевание, которое проявляется в астматическом дыхании.
Пришли тяжелые дни. Я ожидала посланных от Б.Л., и они приходили: это были Костя Богатырев, Кома Иванов – все, кто посещал Б.Л. и с кем он мне посылал свои записки.
Когда обострилась болезнь? Пятница, шестого мая, казалась благополучной. Б.Л. встал, умылся, собрался даже выйти на обычную прогулку. Вдруг ему пришла блажь вымыть голову. Результат оказался трагическим: сразу стало плохо, вызвали «скорую помощь». К несчастью, не сразу установили, что произошел инфаркт, как потом оказалось – с широким разрывом, но неглубокий.
Я получила после этой тревожной ночи от Б.Л. записку, написанную неуверенным, непривычным почерком.
Я поехала в Москву, чтобы установить какие-то медицинские связи. Литфонд и филиал кремлевской больницы направили к Б.Л. свою помощь – врача и сменяющих друг друга медицинских сестер, дежуривших около него днем и ночью.
И вот тогда пришла ко мне Марина Рассохина, молоденькая шестнадцатилетняя медсестра, одна из дежурящих у постели Б. Л. Оказалось, как только он получил возможность говорить, он рассказал ей о всем трагизме нашей близости и нашей жизни. И вот ее-то он и прислал ко мне с сообщением, что теперь каждый раз после дежурства она будет приходить ко мне.
После дневного дежурства Марина часто оставалась у меня ночевать. Она рассказывала мне, что Б.Л. без конца просил устроить наше с ним свидание, хотя к нему никого не пускали. Он, как только заболел, перебрался вниз, и Марина должна была подвести меня к его окну в нижней комнате.
