Свидание оттягивалось потому, что после инфаркта у него сняли зубной протез, и он страшно волновался нарушением красоты – как это я увижу его без зубов?
Совсем по-детски, но с недетскими слезами Марина передавала мне его слова:
– Лелюша меня разлюбит, подумайте, ведь обязательно это случится – я сейчас такой урод.
Записки прекратились – Б.Л. не давали карандаша. Он умолял Марину подать ему маленький огрызочек, который лежал на столе, но Марина не решалась это сделать, а кроме нее, было некому.
В середине месяца я поехала в Москву просить профессора Долгоплоска, известного врача-сердечника, осмотреть Б.Л. и рассказать мне о действительном состоянии его здоровья.
Когда я привезла Долгоплоска на дачу, брат Б. Л. Александр Леонидович сказал, что всякое волнение Боре противопоказано; а Женя добавил, что отца никоим образом нельзя видеть, потому что, когда разговор чуть-чуть касался меня, он начинал волноваться и плакать.
Наконец профессор Долгоплоск вышел ко мне и сообщил, что из инфаркта, можно считать, Б.Л. выкарабкался. Сейчас правильное лечение может вернуть его к жизни. Он говорил так уверенно, что вселил в меня надежду.
Я жила от одного посещения Марины до другого. Я знала, что, когда она от меня придет к нему, она передаст ему слова ободрения, ласки, моей нежности и моей любви – а это ему сейчас необходимо.
Однажды, во время дежурства старшей сестры, Марфы Кузьминичны, Боре стало плохо. Как она потом нам рассказывала, он прерывисто, с придыханиями, поведал ей нашу историю.
Марфа Кузьминична была фронтовой медсестрой, у нее было высоко развито чувство собственного достоинства. Она пришла ко мне, сказав, что сочла своим нравственным долгом так поступить. Это был именно поступок.
Марфа Кузьминична много говорила о мужестве, с каким Б.Л. переносил боль. Ира тогда же записала ее слова.
С Женей, старшим сыном Б.Л., у меня установилась деловая связь. Я звонила ему на его городскую квартиру. Он говорил, что улучшения нет, а, напротив, в крови Б.Л. тревожно и быстро падает гемоглобин.
После консилиума он сообщил, что есть подозрение на болезнь пострашнее инфаркта – рак крови, белокровие; в этом случае смертельный исход – вопрос дней или даже часов.
Двадцать седьмого мая при помощи переносного рентгена, как сказал Женя, были установлены метастазы в легком. Начались переливания крови, после которых Б.Л. стало лучше, так что я продолжала надеяться. Но Женя с возмущением сказал мне, что одна я только не понимаю, что он умирает.
Двадцать восьмого в приподнятом настроении ко мне пришла Марина; Б.Л. передал, чтобы я была готова, что он скоро вызовет меня на задуманное свидание.
Вопреки всякому здравому смыслу, надежды мои на выздоровление Б.Л. воспрянули с новой силой.
Двадцать девятого утром я встретила на шоссе Зою Масленникову, сообщившую мне, что метастазы расширяются и надежды нет.
Она в последние два года лепила скульптурный портрет Б.Л. и искренно, по-человечески любила его; в пору болезни она делала все, что могла, чтобы хоть как-то его порадовать: то приносила живую рыбу, то интересную книгу, то добывала какое-то важное для него известие… Она узнавала на даче бюллетени о здоровье Б.Л. и звонила мне. На этот раз она была потрясена и взволнованна и говорила, что ничто уже его не спасет.
У дачного забора я увидела СИ. Липкина, со слезами на глазах спросившего: «Совсем плохо дело?»
– Нет, нет, что вы, – ответила я, – мы можем надеяться.
Не знаю почему, я упрямо надеялась.
Наступил понедельник, тридцатое мая.
О том, что произошло в этот день, я узнала потом от Марфы Кузьминичны.
Она говорила мне, что Б.Л. позвал двух сыновей и говорил, чтобы они взяли на себя заботу обо мне
[38]. А потом, обращаясь к Марфе Кузьминичне, сказал:
– Кому будет плохо от моей смерти, кому? Только Лелюше будет плохо, я ничего не успел устроить; главное – ей будет плохо.
Марфа Кузьминична плакала, передавая нам эти слова.
К вечеру Б.Л. стало еще хуже.
Большие и добрые руки Марфы Кузьминичны держали голову Бори, когда он уже совсем задыхался, и к ней были обращены его последние слова:
– Что-то я глохну. И туман какой-то перед глазами. Но ведь это пройдет? Не забудьте завтра открыть окно…
В двадцать три часа двадцать минут тридцатого мая тысяча девятьсот шестидесятого года Борис Леонидович Пастернак умер.
«Несли не хоронить, несли короновать…»
Так писал Андрей Вознесенский.
Наступило утро тридцать первого мая, а я все еще не знала, что Бори нет в живых. В шесть утра я вышла на дорогу, чтобы встретить с дежурства сестру и расспросить ее, каков он.
На перекрестке дачных улиц я увидела Марфу Кузьминичну. Шла она быстро, с низко опущенной головой. Я ее догнала и с трудом из себя выдавила: «Ну, что?» И, не ожидая ответа, все поняла: умер.
Не помню уж как, но я тут же оказалась на «большой даче». Никто не задержал меня у входа.
Боря лежал еще теплый, руки у него были мягкие, и лежал он в маленькой комнате, в утреннем свете. Тени играли на полу, и лицо еще было живое, и совсем непохожее на то застывшее и скульптурное, которое потом все видели после замораживания.
А в ушах звучал его пророческий голос:
Как обещало, не обманывая,
Проникло солнце утром рано
Косою полосой шафрановою
От занавески до дивана.
Оно покрыло жаркой охрою
Соседний лес, дома поселка,
Мою постель, подушку мокрую
И край стены за книжной полкой…
‹…›
Да, все сбылось. Все самое худшее. Все шло по вехам этого рокового романа. Он действительно сыграл трагическую роль в нашей жизни и все в себя вобрал.
