Адвокатские карты перемешались. Иру должен был защищать уже знакомый с нею Самсонов, а меня Виктор Адольфович Косачевский. На Лубянке я долго не знала, что арестована Ира. Может, Алексаночкин жалел меня? Может быть… Правда, он запугивал меня, открывая передо мной мои же чемоданы. Но потом, кажется, оказал нам божескую милость: дал возможность повидаться в своем кабинете, устроив «очную ставку» по какому-то случайному, малозначащему расхождению. Боже мой! Как вспомню бедную, больную Иринку в тюрьме! И за что! За взятый из рук Миреллы чемоданчик, в котором, она думала, будут книги для Б.Л.
Виноватою по нашим законам можно было считать ее в знакомстве с иностранкой, женой Гарритано, работника Московского радио, члена Компартии Италии. А как ей было не знать окружающих Б.Л. иностранцев! Ведь они и в доме у нас бывали, и Боря ей давал поручения к ним. В вину ей, девчонке, студентке третьего курса Литинститута, ставилось то, что она, комсомолка, не донесла на Бориса Леонидовича, проявила недостаточную активность при воспитании такого, как он, отсталого элемента! Иринка была выставлена активной контрабандисткой, дочерью авантюристки, по слабости старика допущенной в его денежные дела.
Итак, Ира тоже в тюрьме, а я сижу в камере вдвоем с бухгалтершей из того злополучного ателье, которому выпала честь обшивать Хрущева и его семью.
На прогулках в каменных ящиках лубянковских закрытых дворов я стараюсь уловить Ирочкины шаги за каменным барьером. Сочиняю о ней стихи:
…Где-то там, за каменной стеною,
Может – сзади, может – впереди,
Девочка, погубленная мною,
С русыми косичками сидит…
Вот как бог привел меня в конце моего второго следствия познакомиться с Тикуновым, заместителем председателя КГБ. На Абакумова он не был похож; Б.Л. назвал бы его «человеком без шеи». Он состоял из трех шаров: зада, брюха и головы. Разложив на столе копии «Живаго» и Борины письма ко мне, он царственно кивнул на стул против огромного стола.
– Ловко вы замаскировались, – сказал он угрюмо. – Но нам-то известно, что роман не Пастернак писал, а вы. Вот что сам Пастернак пишет…
И у меня перед глазами поплыли Борины журавли: «Это все ты, Лелюша! Никто не знает, что это все ты, ты водила моей рукой, стояла за моей спиной – всем, всем я обязан тебе».
Я спросила толстую тушу, ехидно и уничижительно смотревшую на меня крохотными щелками глаз, спрятанных за пухлыми подушечками щек:
– Вероятно, вы никогда не любили женщину и не знаете, как любят, и что в это время думают, и что в это время пишут.
– Это до дела не касается, – ответила туша. – Пастернак сам признаётся – не он писал! Вы его во всем подстрекали, он до вас не был так озлоблен. Вы совершили преступление и с заграницей связались…
– Какой дурак меня допрашивал? – спросила я потом Алексаночкина.
– Тсс… Тсс… Это сам Тикунов, – зашипел он на меня. Но глаза его, мне казалось, улыбались.
Хорошо, что юмор меня не покинул, и, трясясь после суда в «воронке», я поверяла бедной Ирке с двумя косицами, осужденной на три года строгих лагерей, мое свидание с Тикуновым.
– Он тебе польстил, мама, за это его надо простить, – смеялась Ира.
Алексаночкин, игравший доброжелателя и легко меня на этом «доброжелательстве» обманувший, чуть не добился, чтобы я, дура, вообще отказалась от адвоката.
– Вот ваш Гитлерович идет, – добродушно усмехался Владилен Васильевич, обыгрывая отчество Косачевского – Адольфович. – Не нужен он вам. Откажитесь, пока не поздно! Он все испортит. Все ведь и так ясно. Хуже всего, если вы вздумаете менять на суде свои показания!
Или: «Лучше всех защитил бы вас ваш следователь!»
Или: «Эх, Ольга Всеволодовна! Раньше я вас не знал! А то советчики у вас были плохие, а вы слишком доверчивы!»
Наша дружба с Алексаночкиным к концу следствия вообще достигла, как говорят, своего апогея. Он даже конфискованную у меня книжку прозы Марины Цветаевой, любимую мою книгу, просил надписать «на память» для него и его жены.
Помню удивленный взгляд Виктора Адольфовича, когда мы с Алексаночкиным поверх его головы обменивались «понимающими» улыбками… Такое трогательное единодушие! И насколько умней оказалась Ирина! Она, потребовав очную ставку со мной, заявила, что отказываться от адвоката я просто не имею права, хотя бы из-за ее интересов.
Итак, защитник у меня был, и, читая мое дело – два пухлых тома, – знакомясь с вещественными доказательствами, как ни странно, он не находил состава преступления…
– Мы вам припишем контрабанду – это легкая статья, – мило улыбаясь, обещал мне как-то мой «друг» Алексаночкин.
– Почему же контрабанду? – удивилась я. – Ведь мы с Б.Л. не видели ни одного доллара, ни одного франка и ничего не перевозили!
– Ну, был бы человек, а статью найдем любую! – успокаивал меня Алексаночкин. – Мало ли что! Вы получали советские деньги, но знали ведь, как их перевозили?
– Совершенно не знали. Так распорядился сам Б.Л.! Почему же виноваты мы с Ирой? Ведь деньги Б.Л. получал для всех и как хотел, так и распоряжался ими!
Сам Д. А. Поликарпов советовал отказаться от услуг Инюр-коллегии: «Хоть бы вам в мешке, что ли, привезли эти деньги! Пока идет скандал, как-то неудобно их получать официально!»
Б.Л. и согласился на «мешок», а я пошла на поводу у Поликарпова – уговорила подождать с официальным получением, – словом, положиться на волю божию.
А сейчас все это оборачивалось против нас с несчастной Иринкой!
Но так или иначе, следствие подходило к концу. Нас уже перевели в Лефортовскую тюрьму, куда отправляли подписавших предъявленную статью. Из подследственных мы стали обвиняемыми. Туда, в Лефортово, должен был ездить только адвокат, но каково же было мое удивление, когда меня с прогулки вызвали к начальнику тюрьмы и я увидела там «милого» Алексаночкина. Видно, он беспокоился, что я откажусь на суде от каких-то выгодных для него формулировок. Мне же, через розовые очки, надетые еще Борей (тот и не мыслил, что кто-то может меня не любить), показалось, что он пришел ко мне действительно нелегально, рискуя карьерой, чтобы поддержать упавший мой дух… Очень смешно, но так было…
Раза три или четыре ко мне приезжал Виктор Адольфович.
Это стало праздником для меня, дыханием с воли, где жили свободные люди. Люди, от которых пахло свежим воздухом и даже одеколоном. Люди, идущие вечером в кино, а если захочется – в гости чай пить. Виктор Адольфович был такой красивый, благожелательный, большой, по-домашнему мягкий. Сочувственные карие глаза, добрые и ободряющие.
Переговаривались мы полушепотом, часто переписывались касательно самых невинных вещей. Я, помню, очень беспокоилась о Гейнце. По репликам Алексаночкина еще с первых же допросов можно было предположить, что он тоже арестован.
В последнее время Гейнц Шеве стал поверенным одновременно и Пастернака, и Фельтринелли, помощником в нашей переписке, постоянно перевозил неподцензурные письма на собственном красном «Фольксвагене».
