Радостно-благостно все. Благость и радость – в воздухе, таком сухом и чистом, как нигде в мире, дающем многолетие живым и нетление мертвым; таком божественно-легком, что в первый раз им дышащему кажется, что камень, давивший ему грудь всю жизнь, вдруг упал, и только теперь узнал он, какая радость дышать.
Вон дерево-чудовище, все в шипах и колючках, с тускло-свинцовыми, жирными, точно налитыми ядом, суставами, с исполинским, кроваво-красным цветком – разинутой пастью змеи. Но и оно доброе: в благоуханьи цветка – сладость райская – радость Ра.
Вон за слюдяною полоскою Нила, мелкого, зимнего, горы Аменти – Вечного Запада, в солнечно-розовой мгле млеющие, желтые, как львиная шерсть, источенная сотами гробов. Но и смерть здесь благостна: души усопших, как пчелы, собирают мед смерти – вечную жизнь.
«А может быть, у нас на Иде-горе сейчас воет ветер, сосны скрипят, снег валит хлопьями», – подумала Дио, и еще синее сделалось небо, ярче – солнце: захотелось плакать от радости и целовать это небо, солнце, землю, как лица любимых после долгой разлуки.
Улыбалась знакомому чувству: смерть недаром прикоснулась к ней, когда она лежала на костре, готовою к закланию жертвою: как будто умерла тогда, и теперь началась новая жизнь, после смерти: другое небо, другое солнце, другая земля – чужие? – о нет, роднее родных!
Лежу я, больной от печали;
Врачи меня мудрые лечат.
Подходит любимая к ложу,
Смеется сестра над врачами:
Болезнь мою лютую знает! —
пел вполголоса человек лет тридцати, с женственно-тонким лицом, с большими, грустными, как у больного ребенка, глазами, с бритой, как у жрецов, головой, в белой льняной одежде и леопардовой шкуре, перекинутой через плечо, бывший жрец бога Амона, Пентаур, начальник храмовых певиц и плясуний, учивший Дио египетским пляскам.
Стоя на коленях, он едва прикасался концами пальцев к перекрещенным струнам высокой Амоновой арфы с пустым, для усиления звука, деревянным ящиком внизу, украшенным двумя радужными солнцами и головой бога Овна четверорогого.
Тихие звуки струн сопровождали тихую песню. Кончив одну, начал другую:
Каждый раз, как отворится
Дверь в доме сестры моей, —
Сестра моя сердится.
Быть бы мне привратником,
Пусть на меня она сердится:
Услыхал бы я голос ее,
Как дитя, испугался бы!
– И все? – спросила Дио, улыбаясь.
– Все, – ответил Пентаур, чуть-чуть краснея, как будто стыдясь своей слишком коротенькой песенки. Часто и легко краснел, как маленький мальчик: это было странно, почти смешно в тридцатилетнем человеке, но Дио нравилось.
– «Как дитя, испугался бы», – повторила она, уже без улыбки. – Да, почти ничего не сказано – и сказано все. Здесь, у вас, в Египте, любовь бессловесна, как небо безоблачно…
– Нет, есть и у нас длинные песни, но я их не так люблю: коротенькие лучше.
Сильно ударил в струны и запел.
Ты для меня желаннее,
Чем хлеб – голодному,
Сила – немощному,
Крик младенца – рождающей! —
плакали струны страстно, почти грубо, как плачут люди от боли, жажды или голода. И вдруг тонко-тонко, хитро:
Правду люблю, ненавижу лесть:
Лучше мне видеть тебя, чем пить и есть!
– «Любить – пить и есть», – удивилась она, задумалась. – Как грубо – грубо и нежно вместе! А только ведь и это лесть тончайшая…
– Почему лесть?
– Почему? Ах, брат мой милый, тем-то жизнь и горька, что без воды и без хлеба люди умирают, а без любви живут…
– Нет, тоже умирают, – сказал он тихо и хотел еще что-то прибавить, но посмотрел на нее долго, молча, и грустные глаза его сделались еще грустнее. Опять покраснел и поспешил заговорить о другом:
– Пришлю-ка я тебе плоильщика: вон перья не так лежат.
Протянул руку, чтобы поправить мелко плоенные на рукаве ее складки – «перья». Дио взяла его за руку. Он хотел ее отнять, но она удержала ее в своей почти насильно, – грубо и нежно вместе, и посмотрела ему в глаза, улыбаясь. Он отвернулся и уже не покраснел, а побледнел чуть заметно под бронзовой смуглостью кожи: «как дитя, испугался».
Так бывало при каждом свидании: прелесть ее, всегда новая, удивляла его, как чудо. О, это слишком стройное тело, слишком узкие бедра, угловатость движений, непокорные завитки слишком коротких, иссиня-черных волос, и мужественно-смуглый, девственно-нежный румянец, как розовый цвет миндаля в густеющих сумерках, и темный пушок на верхней губе – «смешные усики»! Девушка, похожая на мальчика. Это – всегдашнее; а новое – что девушка вдруг не захотела быть мальчиком.
Отпустила руку его, тоже покраснела и заговорила о другом:
– Виноват не плоильщик, а я сама не умею носить – сразу видно, что не египтянка.
– Нет, не по одежде видно, а по лицу и волосам.
Она не носила парика и даже не заплетала волос в тугие косички, по здешнему обычаю.
– А Тута… Тутанкатон говорит, что мне лучше «колокол» идет.
«Колокол» была расширенная книзу юбка критских женщин.
– О нет! Ты в нашей одежде еще больше… – начал он и не кончил; хотел сказать: «больше сестра», и не посмел: «сестра» по-египетски значит и «возлюбленная». – Еще прекраснее, – кончил он с холодною любезностью.
Оба говорили не о том, о чем думали; думали о важном, а говорили о пустом, как часто бывает, когда один уже любит, а другой еще не знает, полюбит ли.
Дио помнила обет девственных жриц Диктейской богини:
Лучше в петлю, чем на ложе
Ненавистное мужей!
Ненавистной казалась ей мужская любовь, как жаркое солнце – подводным цветам. Но вот и в любви, как во всем: умерла, и началась другая жизнь, другая любовь – любовь сквозь смерть, как солнце сквозь воду, и подводным цветам не страшное; или как это зимнее солнце – детская улыбка сквозь сон.
– Когда едешь? – спросил он опять о самом важном как о пустом.
– Не знаю. Тута торопит, а мне и здесь хорошо…
Посмотрела на него, улыбнулась, и мальчик исчез, осталась только девушка.
– Хорошо с тобой, – прибавила так тихо, что он мог и не слышать.
– Уедешь, и больше никогда не увидимся, – сказал он, опустив глаза, как будто не слышал.
«Мальчик мой робкий, смешной – зимнее солнышко!» – подумала она с веселою нежностью и сказала:
– Отчего никогда? Ахетатон от Фив недалеко.
– Нет, город его для нас – тот свет… «Его – царя Ахенатона», – поняла она.
– А ты на тот свет и со мной не хочешь? – спросила с лукавым вызовом.
