– Да, я хорошо сделал; Потифар принужден будет убедиться в моем могуществе и будет обязан мне своим счастьем, – прошептал он, – а молодая девушка более восприимчива к моему взгляду, чем я ожидал; я порабощу ее своей волей, она станет моим помощником, а не врагом, и первым долгом я постараюсь, чтобы меня освободили… Затем, если случайно Потифар умрет, то его вдова выйдет за меня замуж. Обладая прекрасной, родовитой женщиной и ее несметным богатством, я достигну положения, предсказанного мне Шебной. А что касается того, чтобы заставить Ранофрит полюбить себя, – этого добиться нетрудно.
С улыбкой на лице он взял со стола металлическое зеркало с чеканной ручкой и с минуту смотрел на себя. Да, с его матово-бледным цветом лица, шелковистыми и густыми кудрями, с большими, полными огня глазами, он был в полном смысле красавец.
Настала ночь, огромный город замолк, и весь дом Потифара погрузился в сон. Иосэф снял с шеи мешочек, который он всегда носил на себе, вынул из него волшебный камень и, сжав его в руках, стал на колени и начал шептать заклинания. Голос его мало-помалу становился глуше и слабее, затем совсем умолк; взгляд сделался стеклянным, жилы на шее и на лбу налились: на неподвижном лице его застыло сосредоточенное настойчивое выражение.
Прошло так с полчаса. Иосэф вздрогнул, глаза его блеснули, и он встал, страшно утомленный, потягиваясь и зевая. Спрятав свой камень, выпил он чашу вина и, бросившись в постель, тотчас уснул.
В это время Ранофрит спала у себя в комнате, освещенной ночной лампадой; мягкий дрожаний свет отливал красными отблесками на деревянных и медных статуэтках богов, стоявших на божнице, и на белой ночной одежде спавшей. Весь вечер избранница Потифара страдала головной болью и по совету Майи легла очень рано; по мере того как подвигалась ночь, сон ее становился все беспокойнее; она бросалась на своем ложе; вздохи и глухие стоны вырывались из ее уст. Тяжелый, странный сон преследовал ее; ей казалось, будто рядом с ее ложем тихонько подымается, сгущаясь и округляясь сверху, сероватая тень, скоро принявшая форму человека, как бы сотканного из полупрозрачного молочного тумана. Беловатого, просвечивающего лица его, с едва намеченными тенями, она не могла различить, зато глаза, мертвенно пристальные и сверкающие, пронизывали ее и причиняли острую боль.
– Ранофрит, слышишь ты меня? – спросил в то же время глухой, словно из-под земли голос.
– Да, – едва слышно прошептала она с усилием.
– Итак, коли ты слышишь, я приказываю, – понимаешь, приказываю: когда через три дня я принесу тебе предложение Потифара, ты должна дать согласие быть его женой.
– Гор… Я хочу замуж за Гора, – с трудом прошептала она, заметавшись судорожно на постели. Тогда ей показалось, что тень склонилась над ней и, приложив горячий палец к ее лбу, отчетливо произнесла:
– Ты забудешь Гора; Потифар станет твоим мужем, а мне, твоему господину, ты во всем будешь послушна и меня полюбишь. – Каждое слово звенело в ее ушах, подобно удару молота, и этот звон болезненно заставлял дрожать каждый фибр ее тела. – Через три дня ты скажешь «да» и обручишься с Потифаром, – повторил голос. Затем призрак начал таять и, наконец, исчез совсем, оставив по себе сильный одуряющий аромат. Крайнее возбуждение Ранофрит сменилось глубоким оцепенением.
Утром Ранофрит проснулась такой слабой и разбитой, что осталась лежать весь день; голова болела, виски болезненно давило; она была нервна и раздражительна, как никогда. На тревожные расспросы Майи она ничего не могла ответить; с ней ничего не случилось и, кроме головной боли и слабости, она ничего не чувствовала. На второй день она чувствовала себя уже гораздо лучше и встала, но зато внутреннее беспокойство росло с каждым часом, словно она ждала чего-то, но чего – и сама не знала.
Взволнованная молодая девушка не находила себе места и грустно бродила по комнатам и саду. Даже когда пришел Гор, она отказалась его видеть под предлогом, что при ее нездоровье всякое общество ей в тягость.
– Ты больна; вероятно, тебя кто-нибудь сглазил, – объявила Майя на третий день утром. – Смотри, у тебя руки горят, ты расстроена! Очень возможно, что кто-нибудь позавидовал любви к тебе Потифара или Гора и испортил тебя; не без причины дурнушка эта, Тахот, пожирает тебя глазами, когда ты говоришь с Потифаром; а что Таа влюблена в Гора, это знает весь город. Следовало бы тебе съездить в храм, чтобы тебя очистили и дали священный амулет. Я сейчас оденусь и велю приготовить носилки, а ты тоже иди одеваться; мы сейчас и отправимся.
– Ты права! Я и сама думала, что стала жертвой чьей-нибудь злой воли и в ночь, два дня тому назад, на меня колдовали, так как я проснулась совсем разбитая и с той поры меня что-то гнетет. – Ранофрит кончала свой туалет, когда одна из женщин доложила ей, что посланный от Потифара просит позволения передать ей лично поручение от своего господина. Охваченная внезапным волнением, она отдала приказание ввести посланного в открытую галерею, смежную с ее покоями. Когда увидела она высокую фигуру Иосэфа, которого сейчас узнала, сердце забилось так сильно, что она принуждена была прислониться к колонне, чтобы не упасть, дав ему знак рукой приблизиться.
Тот распростерся перед ней на земле и объявил почтительно, что послание, им принесенное, высокой важности и назначено только для ее ушей, а поэтому он молит о милости вручить его без свидетелей. По знаку госпожи служанки, сопровождавшие ее, удалились в соседнюю залу; Ранофрит, едва стоявшая на ногах, поспешила сесть; затем, собравшись с духом, возможно твердым голосом спросила:
– Что хочет от меня Потифар? Говори, мы теперь одни.
Иосэф преклонил колено, облобызал край ее одежды и подал ей таблички; тут на одно мгновенье глаза их встретились, и жгучий, властный взор еще более смутил молодую девушку. Прочла она следующее: «Потифар, царский писец, начальник тюрем и полицейской стражи Мемфиса – благородной Ранофрит. Молю Гатор, божественную сестру твою, да ниспошлет тебе на долгие дни здоровье и благосклонно обратит твое сердце ко мне при виде этого послания. Дольше я не могу таить свою великую любовь, которую ты зажгла в моем сердце. Печален, одинок я своем обширном доме, хотя, по милости богов, он полон всех благ земных, но скучен для меня, – нет у него хозяйки. Печаль моя обратится в радость, если ты примешь верное сердце, которое слагаю я у твоих ног, если ты согласишься стать солнцем моей жизни, душой моего дома – женой моею».
С трудом дыша, прислонилась она к стене; взгляд рассеянно перебегал с лежавших на ее коленях табличек на Иосэфа, почтительно стоявшего в нескольких шагах от нее; тяжелый странный взгляд его продолжал давить ее. Пристально взглянула она на Иосэфа, тотчас же опустившего глаза; чем дольше смотрела она, тем сильнее росло в ней желание смотреть еще и слушать его голос, оставить его при себе, чтобы он ей служил, увидать еще раз его, коленопреклоненным, с поднятыми на нее прекрасными глазами, взгляд которых и очаровывал, и опьянял ее…
– Какой ответ прикажешь, благородная госпожа, передать моему господину? – спросил, наконец, Иосэф, прерывая становившееся уже тягостным для обоих молчание.
