Он с трудом встал и потянулся, расправляя затекшие члены, но зашатался и оперся на постель; голова кружилась и нервная дрожь пробегала по телу. С неизъяснимым чувством взглянул он на Аснат, в оцепенении распростертую на кровати; по временам судорога пробегала по ее нежному, стройному телу и на прелестном, детском личике отражалось страдание. Гнев Иосэфа растаял: колеблясь между любовью и гневом, он нагнулся над ней:
– Не ты виновата, бедный ребенок, а они, проклятые, своей ненавистью затмившие твой разум и сердце!
Сжав кулаки, он повернулся, взял чашу и вышел из комнаты. Как и накануне вечером, у противоположной двери сидела кормилица, ожидая зова.
– Что с тобой, господин? – воскликнула она, испуганно вскочив при виде шатавшегося Иосэфа и смертельной бледности его осунувшегося лица. Одного взгляда на честное, глубоко испуганное лицо нубиянки было достаточно, чтобы убедиться, что она не была сообщницей.
– Живо, Танафи, иди к госпоже своей: она заболела! Покуда, до врача, надо натереть ее благовонной настойкой и напоить горячим вином, – сказал он.
Кормилица бросилась к Аснат, а Иосэф пошел к себе, не замечая, казалось, удивления прислуги, вызванного его расстроенным видом. Немедленно двое гонцов полетело по его приказанию: один – в храм Пта, за первым пророком-врачом, Птахотепом, а другой за Потифэрой – требовать его по важному делу.
В доме Верховного жреца все еще покоилось сном; спала Майя, утомленная слезами, прилег и Потифэра, выполнив с зарей, несмотря на утомление, весь предписываемый его саном ритуал – принесения жертвы восходящему солнцу. Один Армаис встал и сидел за утренним завтраком, когда сын Танафи принес таблички Аснат, переданные ею с вечера. Несколько удивленный столь ранним посланием, но предполагая, что сестра просит прислать какую-либо из забытых вещей, он развернул и, не обращая внимания на то, что послание предназначалось не ему, а отцу, принялся за чтение. На первых же строках сердце его замерло. «Жить с человеком, одно прикосновение которого было бы несмываемым для меня позором – я не могу; смерть моя будет вместе с тем и освобождением земли Кеми – притеснитель умрет вместе со мною от того же яда, который я волью в его чашу. Когда таблички эти дойдут до вас, ваша Аснат сойдет в царство теней. Моли богов, дорогой родитель мой, да будут они милосердны к моей душе, так как я осталась чиста и принесла себя в жертву за землю Кеми. Да будет с вами память моя! Гору и всем вам, горячо мною любимым, шлю последний мой поцелуй!»
С минуту Армаис стоял, как пораженный громом; потом, словно безумный, бросился в комнату отца. На Верховного жреца послание дочери произвело подавляющее впечатление: чувство отца – первое, что проснулось в нем, и горючие слезы полились из глаз. Совладав с собой, он встал и сказал торжественно:
– Героиней была она, дорогое дитя мое; и если бессмертные приняли ее жертву, ее краткое существование будет равносильно заслугам самой долгой жизни. Память о ней будет жить вечно – чистая и славная – как лучи Амон-Ра. Покуда, Армаис, молчи о том, что мы узнали, я тотчас же отправлюсь в храм Пта, чтобы посоветоваться, как противостоять гневу фараона.
Верховный жрец оканчивал свое облачение, когда ему доложили о прибытии гонца от Адона. Удивленный, он велел ввести его к себе; то был Пибизи, любимый раб Иосэфа. Падя ниц, он объявил Потифэре, что Адон призывает его немедленно к себе по спешному делу.
– Он жив? – спросил неосторожно Армаис.
– Без сомнения; только господин мой болен и послал за почтенным Птахотепом! – с недоумением и подозрительно ответил невольник. Бросив негодующий взгляд на сына, Верховный жрец отпустил гонца, объявив, что немедля прибудет к зятю.
Хмурый, как туча, сел Потифэра в свои носилки. Мучительное беспокойство об участи Аснат и последствиях ее проступка снедало его. План Аснат, очевидно, не удался; может быть, она и умерла, но негодяй-то этот жив, и необдуманный шаг молодой женщины ставил жрецов в ужасно фальшивое и опасное положение. Во дворце Адона царили обычный порядок и тишина; дежурный офицер попросил Потифэру обождать в приемной зале, так как Цафнат-Паанеах (официальный светский титул Иосэфа, обозначавший слово: «начальник») был занят с достопочтенным Птахотепом. Сказав, что он еще вернется, Верховный жрец позвал надсмотрщика рабов и приказал провести себя в покои дочери, чему тот беспрекословно повиновался. Теперь ему стало ясно, что если Аснат и умерла, то никто из слуг об этом ничего не знает; волнуемый страхом и надеждой, он поспешил к дочери. У входа в женскую половину его встретила молодая рабыня, видимо взволнованная, и снова дурное предчувствие кольнуло его в сердце. Ускорив шаги, он нетерпеливо откинул завесу, за которой слышались плач и причитания Танафи. Завернутая только в свою полотняную тунику, неподвижно лежала Аснат: глаза ее были закрыты и лицо выражало страшное утомление. Две служанки растирали ей ноги и руки, а кормилица старалась влить ей в рот вино.
Все забыл Потифэра; одна глубокая любовь к дочери овладела его сердцем при виде бледного истомленного личика своей Аснат. Оттолкнув Танафи, он приподнял дочь и нежно прижал ее к своей груди. Молодая женщина вздрогнула и открыла глаза, в глубине которых мелькнул луч счастья при виде отца.
– Выдьте! И чтобы никто не смел входить в соседние комнаты! – сказал Верховный жрец. Когда служанки вышли, он нагнулся и прошептал с упреком:
– Что ты задумала? Какой удар нанесла бы нам твоя смерть!
– Отец, прости! Я хотела освободить вас и избежать сама любви «нечистого», но боги отвергли жизнь мою, которую я приносила им в жертву.
Не успел Потифэра ответить, как вошел Птахотеп. Старый жрец казался возбужденным; глаза его из-под густых бровей горели гневом.
– Хорошо, что я встретил тебя здесь, брать мой, мне надо поговорить с тобой! – сказал он, крепко пожимая руку Потифэры. – Но прежде я должен взглянуть на Аснат. – Осмотрев внимательно молодую женщину, он выпрямился и покачал головой. – Безумная, что ты наделала? Откуда ты достала яд, которым пыталась отравить себя и мужа, – человека неуязвимого, который, чтобы спасти обоих вас от неизбежной смерти, располагает неведомой, великой силой. Последствия твоего безумного поступка могут быть ужасны. Иосэф – вне себя; он угрожал мне обвинить перед фараоном всю нашу касту в посягательстве на его жизнь, а тебя отдать в руки правосудия. Разве забыла ты, несчастная, что жена, посягнувшая на жизнь своего мужа, подлежит отсечению правой руки, зарытию по плечи в землю и побиению каменьями?
Аснат вскрикнула и вне себя схватилась за руку отца. Верховный жрец смертельно побледнел. В своей радости видеть дочь живой он позабыл о возможных последствиях, которые влекла за собой ее безумная попытка; но ужас Аснат и растерянный вид ее вернули ему тотчас же хладнокровие и решимость. Поцеловав ее в голову, он сказал, крепко пожимая ей руку:
– Слова Птахотепа справедливы; но успокойся, мужественная дочь моя. Если негодный предаст тебя суду и наказанию, я тебя не выдам палачу и ты умрешь от моей руки.
– Благодарю, отец, – прошептала Аснат, поднося к губам руки Потифэры.
