– На что тебе развод? – допытывался Гена. – Или, думаешь, ей это нужно?
Взгляд острый, но не твердый. В своей газете, должно быть, привык к иным темам репортажей.
На столе лежал новый номер с черным заголовком: «За урожай!»
– Да подарил цветы без всякого умысла! – опять выручил Паша. – Ну, просто выделил ее из всей деревни. Что здесь такого?..
Юный поэт стучал пальцами по газете, стараясь предать жесту небрежность и показывая, что мысли его далеко за пределами дома. Любопытный редактор насильно возвращал его: «Почему ей, а не другой?» Но Сережа чувствовал, что его решимость держится на одном порыве. И если напор сбить, то увидишь человека нервного и усталого:
– А тебя давно здесь ждут, – сказал он, нащупывая свою тему. – Что раньше-то не приходил?
– Некогда было.
– Идем с нами в музей, – уже вовсе совладал с собой Сережа. – Будем стихи читать!
Паша кивнул на студенческого друга:
– Музей ждет своих экспонатов!
Гена потер лоб тонкими пальцами:
– Боже, как давно я не слышал простой студенческий треп!
– Так в чем же дело? – Паша знал своего брата, потому и голос его звучал уныло.
– Давайте вечером.
– Не хочешь? – разочарованно спросил Сережа.
– Приходите ко мне.
Поэт кивнул охотно, но было понятно, что пойдет он в ту сторону, куда позовет его сердце:
– Что, репортаж не удался?
Гена ответил:
– Это вам еще легко войти в любые двери!
– И перепутать легко! – засмеялся Сережа, вспомнив, как упустил выход телефонной королевы. А Гена уловил в его смехе что-то неприятное.
– А к этой женщине второй раз сможешь пойти? – спросил он с нервозностью. – С цветами там, с репьями!
Сережа ответил первое попавшееся, чувствуя, что тоска опять сжимает сердце. Но не та утренняя, что была светлой и неразумной, а уже зрячая, дотошная:
– Просто день такой!
– Какой?
– Страстной!
Редактор уставился на студента с какой-то завистью:
– Боже, как давно я не слышал этот типичный студенческий треп!..
16
– Ну, похоже, мы с вами каши не сварим!
Зоя Михайловна смотрела с досадой на растрепанный вид Сережи: помятая рубашка и нечесаные кудри. К груди он прижимал тетрадь в серой обложке.
– Сварим, мама! – заверил сын. – Как в сказке: всю деревню накормим!..
– Берите молотки и зубила, – скомандовала хранительница музея.
– Зачем?
– Будем кирпичи разбирать!
– А кстати, про кашу, – заметил Сережа, – в страстную пору: это же в пост?
– Да.
– Очень даже своевременно!
– Ах, шалопаи! – обмякла Зоя Михайловна, беря тетрадь. – Сережа, как вам его стихи?
– Как родные!
– Эх вы, молодые! – воскликнула она, абсолютно не соотносясь с улыбающимися студентами.
Они остановились возле провала разобранного пола. Под ногами качались гнилые доски. Но теперь все встало на свои места: и стол, и чернильница, и шинель. Потому что в доме звучала мелодия романса, и было ясно, что звучала она здесь всегда! Как шумит всегда морская раковина, как журчит всегда горная река, даже подо льдом. И теперь на эту музыку ложились, без всякой рифмы, все события сегодняшнего дня.
– Почитайте!
Сережа надел шинель Муравского: «Зачем во мне остались наши встречи? Зачем не помню я признания свои? Я вас любил когда-то молодую…»
– Ах, ему бы остановиться здесь, – дирижировала строками Зоя Михайловна; в темном стекле шкафа мелькнула ее рука. – Одно слово только поменять!..
Паша взял зубило, потер острие большим пальцем:
– Биограф похож на лечащего врача! Знает, от чего страдал его пациент, с чем боролся! А что не смог… Гена, кстати, приходил.
– Мы говорим о Муравском.
– А музей этот краеведческий!
Сын начал долбить, но, вогнав зубило глубоко меж кирпичей, быстро остановился:
– Приводили нас из школы сюда, как гусят.
Зоя Михайловна с силой натянула шаль на плечи:
– Да. Мы живем за счет школьников! – Она обратилась к Сереже. – Почитайте свои!
Ну, разве что из последнего, не стал ломаться юный поэт:
Туман поднялся,
На пашне след.
Даль пламенеет,
Кропит рассвет!
Солнечный луч из окна осветил убогую травку в подполье, бедную родственницу той, что росла по другую сторону фундамента.
– В школе я веду урок истории родного края.
Зоя Михайловна пристально всматривалась в освещенный клочок земли, как будто на ней могли взойти, попавшие сквозь щели, оброненные поэтом слова:
– Дети – души податливые, восприимчивые! Прочитаю им Муравского: «В туманной дымке горы, осенняя заря. Под инеем тяжелым поникшая трава». На следующий день они заваливают меня стихами о природе!
Сережа снял шинель, она была грубая и пахла пылью. Повесил на гвоздь.
Посыпались обломки кирпича. Паша выдернул зубило:
– А мы с пацанами тоже мерили эту шинель! В длину до пола, рукава как у мельницы! Директор школы увидел нас и говорит: вот они, будущие герои!
Теперь шинель казалась маленькой и заброшенной. Зоя Михайловна заслонила ее собой от летящих острых крошек.
– Эти герои набили наволочку соломой, нарисовали рожу и приделали вместо головы!
– Да, мама, красивые у нас получились усы?
– Зря я не сохранила… Хватит стучать! У меня голова болит!
Паша бросил молоток. Сказал другу:
– Не уходи никуда!
Трава в подполе слегка пошевелилась, и на свет выполз огромный жук, похожий на черную скрипку. Сережа наугад открыл дневник и прочел: «Не бояться предлагать женщине самые немыслимые поступки. Их выбор – женская забава!» (Это о медсестре, перед которой он чувствовал свою любовь как болезнь «хроническую и паническую», а стихи писал на принесенных ею рецептах.) Сережа вышел на крыльцо, глядя за село; произнес распевно, словно на мелодию романса подбирал новые, почти случайные слова:
– Как много здесь воздуха!
Широкий горный распадок озарился предвечерним светом. Тяжелые тучи давили на вершины и загоняли солнце в лиловую седловину.
– Какой простор! – прибавил он восторженно.
Пламенеющий шар провис ниже облаков.
– Да, много, – согласилась Зоя Михайловна и поежилась, будто озябла. – А вот какого-то одного глотка – все же не хватает!..
