Распахнув дверцу, он достал из сейфа какие-то бумаги и
подошел к девушке:
— Вам знакомо вот это?
При взгляде на бумагу у девушки вырвалось восклицание:
— Ну конечно! Это одна из расписок моего отца, он
должен выплатить вам десять тысяч долларов.
Глядя на нее натужно раскрытыми глазами, Дон Дж.
Герман высунул толстый язык и облизнул свои пористые губы:
— Значит, вы согласны, что это его почерк?
Девушка кивнула:
— Да, это его рука.
Герман подошел к столу и уселся в кресло. Всем своим видом
он буквально источал удовлетворение. Я успел внимательно разглядеть бумагу.
— И как вы думаете, что делать с этой бумагой?
Я видел: он хочет сказать что-то еще, и она, похоже, тоже
это почувствовала. Лицо ее побледнело, но весь вид говорил о том, что она не
собиралась позволять какому-то мошеннику диктовать ей условия или даже просто
видеть ее в растерянности. Раскрыв сумочку, она принялась подкрашивать губы
малиновой помадой.
— Я об этом не думала, — ответила она,
рассматривая свое отражение в зеркальце.
— Это был политический подкуп, — сказал Герман.
Тоненьким пальчиком она подправила помаду на губах:
— Я этому не верю. Впрочем, какое это имеет значение?
Вы получите сполна по этой расписке. Я не хочу только, чтобы об этом узнала моя
мать. Если вы не понесете бумагу в суд, я собственноручно напишу вам расписку
на одиннадцать тысяч долларов.
— Вы не хотите, чтобы стало известно, что у вашего отца
были дела со мной? — вкрадчиво поинтересовался Герман.
Она убрала зеркальце и смело взглянула ему в глаза:
— Мой отец вел честную жизнь, он был порядочным
человеком. И если у вас есть его расписка, то это, скорее всего, шантаж. Мы оба
знаем это, и ни к чему попусту тратить время. Если вы обратитесь с этой
распиской в суд, все подумают, что отец был замешан в грязном политическом деле
с подкупом должностного лица. Моя мать не выдержит такого удара. Вам это
прекрасно известно, поэтому вы и пригласили меня. Итак, чего вы хотите?
С этими словами она захлопнула сумочку, сверкнув обтянутой
гладким чулком коленкой, положила одну ногу на другую и рассмеялась сладким
ангельским голоском.
Ей удалось поставить Германа в тупик, но он быстро пришел в
себя:
— Вы правы, мисс Чэдвик, я действительно кое-чего хочу
и перейду к этому вопросу через минуту. Буду с вами откровенен. Эта расписка и
в самом деле нечто вроде орудия шантажа — своеобразная деловая договоренность
между вашим отцом и мной. В политике он всегда брал надо мною верх и, как вам
известно, поносил меня в своих речах. Один только факт, что я располагаю
подлинной распиской вашего отца, способен сразить наповал кое-кого из ваших
друзей, принадлежащих к утонченному изысканному обществу, не правда ли?
Она промолчала, так как ответ был очевиден. Из сказанного
Германом я составил полную картину. Выдающийся в политических кругах человек,
честный и порядочный, принадлежащий к узкому кругу общества, умирает, оставив
после себя долговое обязательство, оно попадает в руки политического мошенника,
который не гнушается самыми нечистоплотными средствами при достижении целей.
Все было ясно как Божий день. Но более всего меня мучил вопрос, который,
вероятно, волновал и девушку, так как она не преминула его задать:
— Чего я не могу понять, так это почему отец вообще дал
вам эту расписку, а не заплатил наличными.
Его пористые губы скривились в улыбке, лысина отливала под
лучами электрического света. Приблизившись к девушке, он бросил:
— Потому, мисс Чэдвик, что эта расписка не
единственная. Существует еще девять таких же, датированных другими числами и в
сумме составляющих сто тысяч долларов.
Это был удар.
Она медленно поднялась, руки ее потянулись к горлу. В своем
коротеньком платьице с заниженной талией она сейчас, как никогда, казалась
ребенком.
— Простите, — проговорил он. — Кажется, в
прихожей звонит телефон. — И с этими словами вышел.
Зачем ему понадобилось покидать комнату, не знаю.
Быть может, где-нибудь в стене был проделан потайной глазок,
через который он мог наблюдать за тем, что происходит в кабинете? Может, он
хотел подсмотреть, что станет делать девушка, оставшись наедине со своими
мыслями?
Когда он ушел, она постояла несколько секунд и медленно
опустилась в кресло. Немного погодя она подняла глаза и заговорила, словно
обращаясь ко мне:
— Да что же это такое? Отец, как мне теперь быть? Как
поступить? Мама не вынесет этого удара, это убьет ее и запятнает твое доброе
имя! И потом, на это уйдет все наше состояние. Помоги мне, папочка! Без тебя
мне не выстоять.
В глазах ее блеснули слезы, она держалась из последних сил,
чтобы не разрыдаться. Послышались шаги, и в кабинет вошел Герман. Он пристально
посмотрел на нее, но она, поморгав, спрятала слезы и мизинчиком поправила
помаду в уголке губ.
— Вечно я криво крашу губы, — проговорила она,
усмехнувшись и глядя на него поверх зеркальца.
И вид у нее снова был озорной и задорный.
Герман явно недоумевал:
— Я уже говорил, что кое-чего хочу.
Она слегка припудрила щечки:
— Чего же?
Он облизнул толстые губы:
— Я хочу, чтобы вы кое-что для меня сделали.
— Ну что ж, говорите. И посмотрим, станет ли вам от
этого легче.
Он было открыл рот, но передумал, хлопнул ладонью по столу и
встал:
— Не сегодня. В ближайшее время я позвоню вам, а пока
еще раз хорошенько все обдумаю. А теперь прошу простить меня — через несколько
минут ко мне должны прийти.
Она встала и из-под полей шляпки обвела глазами комнату:
— Но вы ведь не станете передавать эти расписки в суд…
Я имею в виду, не отдадите их управляющему по делам наследства?
Он покачал блестящей головой:
— Нет. У меня же есть к вам просьба.
Она весело кивнула:
— Ну что ж, возможно, я ее и выполню.
С этими словами она бросила на него взгляд через плечо и
направилась к выходу. Он пошел проводить ее, а я поспешил вылезти в окно, чтобы
он не застукал меня в своем кабинете.
Мы с Бобо спрятались в кустах. На пороге она пожелала ему
спокойной ночи — голос у нее был веселый и кокетливый — и, спорхнув со
ступенек, исчезла в темноте.
Он постоял несколько секунд в освещенном дверном проеме,
потом закрыл дверь. Не зная, что за ней наблюдают, девушка прислонилась к
чугунному столбу ограды и, тяжело вздохнув, всхлипнула. Застыв на месте, я
знаками велел Бобо вести себя тихо и стал слушать эти горестные рыдания.
