– Как законопослушный гражданин, всегда беру с собой: даже в бассейн.
– Это видно.
Лично я на их месте непременно схватил бы человека с таким вот паспортом. Я бы даже его расстрелял.
– Хотя бы склеили, что ли, – культурненько советуют.
– Так он у меня, как наша Родина! Что толку клеить, когда уже все развалилось?
Вижу: еще не решились. Но, по всей видимости, склоняются к тому, чтобы все-таки задержать. Ничего удивительного, любая самая занюханная инструкция вопиет: нельзя отпускать восвояси подозрительного во всех отношениях типа, да еще и с такой замечательной «ксивой».
– А чего ты здесь задумался?
На «ты» перешли – надо же с чего-нибудь начинать:
– Да я мечтатель!
Подобные реплики неизбежно доведут до неприхотливого жовто-блакитного «козелка». Но, с другой стороны, есть омоновцы. Номер мобиля бравого командира нацарапан все в том же препохабнейшем паспорте. Кроме того, я никого пока еще не оскорбляю, сигать за борт не собираюсь. Задумываться на середине тошнотворного моста не запрещено. И даже милицию поддевать, которая, словно камни, таскает в шинелях «уоки-токи» эпохи неолита.
– Ну, что, взять тебя с собой, такого задумчивого? – интересуются. – Да и прогнать по всей схеме?
– Бросьте вы, ребята. Любая экспертиза подтвердит, что я – это я. Даже на такой фотографии.
Им скучно болтаться без приключений.
– А вот мы сомневаемся!
Один выуживает доисторическую рацию, но именно в этот момент ее столетний дедушка-аккумулятор выкидывает белый флаг. Уж милиционеришка коробку и тряс, и дул в нее, и зубами скрипел. Со злостью запихивает связь в бездонный карман своей шинельки и воротник поднимает. Однако допрос продолжен.
– Почему же ты задумался?
Он вправе ожидать: «вы мне не тыкайте, я с вами не пил» или еще какую-нибудь эскападу – и вот тогда-то все пойдет как по маслу.
– Ничего больше делать не остается! – жалуюсь. – Если не задуматься над жизнью в это трижды проклятое утро, то тогда впору с моста вниз головой. Честное слово. Ну, вы только посмотрите, какая повсюду разлита серятина!
Ребята огляделись. И даже полюбовались Невой, чтобы убедиться – я совершенно прав. В последние годы наша полноводная речка едва на себя натянет тонкий, как верблюжье одеяло, ледок – тотчас шарахнет оттепель. В итоге к услугам – мазут с редкими пятнами чистой воды. Впрочем, подобное утро загонит в гроб самого жизнерадостного биржевого спекулянта: далекие трубы вытянуты точно проволока (кое-какие из них гнусно дымят), на двух берегах томятся покинутые заводские цеха из николаевских кирпичей, и над всем этим великолепием вместо неба набухший серый мешок.
Сержант еще раз пытается реанимировать раритет. И окончательно хоронит его в своем кармане. Он сообщает:
– Отсюда недавно одна прыгала. Еле спасли.
Топчемся еще какое-то время. Все трое – с поднятыми воротниками: нигде больше нет таких ветров, даже на Марсе.
Я вот чем их сбиваю с ног:
– Знаете, ребята, почему так ценятся в этом подлунном мире драгоценности?
Местные пинкертоны переглянулись.
– Ну, и почему же? – вопрошают дуплетом.
– Только две категории хомо сапиенс видят мир таким, какой он есть на самом деле, то есть в красках, – дети и шизофреники. И те и другие – обладатели незамутненного зрения. – Милиционеры хлопают глазами, как два телка. – Вы никогда не замечали – приносишь домой цветной телевизор, ну, после того, как тысячу лет смотрел черно-белый, – и первый день вообще от экрана не можешь оторваться! Помню, когда родители купили цветной, я неделю все программы подряд смотрел: «В мире животных», «Здоровье». Было совершенно все равно, что показывают, – я от ярких цветов чуть не падал!
Один из милиционеров хмыкает и сплевывает с моста – словно какой-нибудь Том Сойер.
– А потом что! – восклицаю.
– Что потом? – насторожились.
– Ну, что потом с нами со всеми случается? Поначалу – сочно, красочно, божественно. А потом? Вот все как раз в этом проклятом потом! Потому что потом привыкаешь! Все начинает сереть, ребята! Цвета исчезают. Привычка срабатывает. Так вот я о чем думаю: в детстве мир вокруг тебя светится, как в цветном телевизоре, который только что купили. А потом, когда взрослеешь и появилась привычка – красоте конец. Дети – они ведь даже в такое утро таким мостом могут восторгаться – и Невой, и трубами. Для них все это цветное, яркое – какое оно на самом деле. Ребятишки вообще руками размахивают возле куста или тумбы, или даже гайки. А мы их дергаем, отводим, удивляемся, на что они так таращатся. Некоторые еще и орать начинают: «Зачем эту гадость берешь, что ты там рассматриваешь всякую ерунду?!» А суть в том, что дети просто видят. И этот мост для них, наверное, фиолетовый, и берега там переливаются, и машины.
На меня сыщики вновь уставились подозрительно.
– Да вы сами вспомните! – убеждаю. – Как вы в детстве… Может, от этого тоска и берет, и с моста хочется шлепнуться. Потому что дальтониками мы делаемся к тридцати годам, а то и раньше… Я им еще вот что выкладываю: – Между прочим, Царствие Небесное пророки представляли, как целую гору драгоценностей. Иоанн еще утверждал в «Апокалипсисе» – Небесный Иерусалим весь в драгоценных камнях, в красках. Там рубины всякие рассыпаны. Топазов, изумрудов, как песка! Яхонты горят! Один англичанин знаете, что утверждал? Не случайно в Горнем Мире должно быть столько драгоценных камней. Потому что Божественное – это радуга цветов. Вот, видно, почему мы здесь так гоняемся за тем, что блестит, горит и сверкает. Я думаю – утратили прежнее зрение, так хоть бриллиантов прикупить стараемся, чтобы любоваться всякими гранями, раз уже разучились на простую траву любоваться.
Милиционеры встревожены:
– Ты, случайно, сам не того?
– Да какой я того! – расстраиваюсь. – Был бы того, рот у меня был бы всегда до ушей. Я бы тогда все видел, как оно есть.
Вновь оцениваем с моста урбанистический горизонт, и хоть одну краску пытаюсь отыскать. Точно знаю – был бы ребенком или шизофреником, как Пекарь, точно бы различил миллион оттенков. А так – ни черта!
– Я ведь однажды попался, – изливаю душу. – Честное слово! Еще ребенком зимой гулял себе по пруду, смотрю – подо льдом, совсем близко, настоящий алмаз. Я и давай лед долбить, лишь бы его выцарапать. Весь взмок. Никак не добраться! Измучился совсем. А он большой такой, переливается. Я все вокруг да около издолбил, ну, думаю, дотянулся – так нет, исчез! Я тогда даже разревелся. Обидно, понимаете? И ничего понять не могу, хоть тресни. А потом, когда повзрослел, понял – денек-то был солнечный. Дифракция называется. Отражение луча. А я-то все пальцы себе искровенил.
Слушатели качают стрижеными головами.
