Водочная ртуть вязко струится в рюмки. Зубы готовы выскочить – настолько, подлая, холодна!
– Набоков терпеть не мог разговоры за рюмочкой: все эти заумные беседы «а ля рюсс» под уху со стерлядью и блины с икрой, – перескакивает Зимовский. – Что поделать, активный был человек! Это нам ничего не осталось, как прижимать к батарее старые кости. Да и не наблюдается здесь шустрых альпийских бабочек. Николай, сюда заглядывал хоть какой нибудь мотылек?
– Моль жила в кладовой, где пальто складываем, – вздыхает устроитель последнего ужина.
– Человечество многим обязано таким вот симпатичным местечкам, – отдает дань почившему «Гному» Портос. – Сколько безумных идей и мировых завоеваний не осуществилось, а все оттого, что потенциальные инженеры Гарины предпочитали болтать о своих планах у стойки, отхватив пинту-другую эля. Вывод один – хомо сапиенс необходимо сдерживать старым и добрым пьянством. Если бы не кабаки да пабы, мы со своей дурацкой активностью давно разнесли бы в клочья галактику! Вот вам тайна Крестовых походов и целой Столетней войны – в старушке Европе по винограду задались неурожайные годы! Выпьем же за то, что так прекрасно гасит нашу безудержную тягу к пакостям! Слава стакану! Виват столам и лавкам! Аллилуйя живому пиву!
И, здесь, конечно же, вспоминаем про звезды. Актер уверен: нас ни в коем случае нельзя выпускать во Вселенную. Для космоса, ни много ни мало нужно космическое сознание! А мы, вне всякого сомнения, умственные пигмеи, за исключением, конечно, Гегеля и Шри Ауробиндо.
Впрочем, тут же провозглашает:
– Все ограничено: ресурсы, материальные возможности, физическое совершенство – но только не человеческий разум! А все потому, что когда Господь изгонял Адама из рая, Он сказал одно: «На все времена, на все века станешь ты смертным. Но познанием своим будешь подобен Богу!»
Васенька подал голос: по трижды проклятому ТВ после стриптизов и курсов валют непонятно как пропустили оптимистичный сюжетец. Вывели из гаража самолет, и оказалось – нет еще в мире подобной штуки! И летать такой аппарат может как угодно и где угодно, и садиться хоть на плот, хоть на осеннее колхозное поле.
Здорово, что в наше подлое время показали такое, восторгается Васенька, а Портос добавляет: сколько не пригибай к корыту все человечество, оно неизбежно прорвется…
И здесь всех нас прорывает: и я, и Васенька, и Николай, и даже поручик поем осанну Циолковскому, беспокоим тибетских лам, и железно, нет, даже платиново, убеждены – несмотря ни на что, нужно рваться в этот самый неведомый Космос. Ну, не славно ли – в разгар самой что ни на есть, заварухи, наши взяли и вывели чудо, которое в небе выписывает кренделя! Клянемся с пеной у рта: есть, есть у нас в запасе новый ответ Чемберлену!
И, конечно же, немедленно на мороз захотелось! Не увидеть всего стало попросту невозможно. Я бы умер, если бы не разглядел в эту ночь хоть одной звезды. Николай навсегда закрыл «Гном», и задрали мы головы. Васенька с поручиком схватились из-за Кассиопеи: не могли разобраться, где она должна быть. До хрипоты орали. Туманность Андромеды, разумеется, не была видна даже нам, пьяным, зато красовался над городом Ковш, и все завопили «ура». Зимовский, конечно же, вычислил мегапарсеки, Николай, как всегда, смотрел ему в рот, а Киже призывал редчайших прохожих разделить с нами радость. Мы, как славянские идолы, одеревенели. Шарфы распахнулись, шапки слетели и уши мои отваливались, но плевал я на минус двадцать! И надо было прощаться. Юлик просил: «Нам по пути?» А я отвечал: «Нет, дружище! Раз уж сегодня с прошлым прощаемся, есть у меня еще одно дельце. Кое-кому еще нужно ручкой махнуть». И еще я заметил Портосу: «Вам нельзя в этом легком плаще. Хотите, подыщу пальто или шинель отцовскую, все равно без толку валяется. Но только не ходите в клеенке! Верное воспаление! И никто вас не вылечит. Разве может сейчас медицина хоть кого-то поднять на ноги? Зарежут. Перчатки оставят в брюхе. И хирурги у нас поголовно пьяны. У нас ведь если попадешь в больницу – пой Лазаря! Концы верные. Вам лучше туда не соваться». А Зимовский ответил: «Молодой человек! Да будет вам известно – дело не в легких! Все болезни – от сердца. Здоров мотор – воспаления не страшны. А сердце мое – вулкан огнедышащий. Двигатель «Пратт энд Уитни»! И вообще, стоит ли думать сейчас об этом, когда у ног наших Вселенная? Мы воспарили, не перебивайте полета!» Ну, и все в том же духе. И мы обнялись. И демон мой без конца подливал в костерок бензинчика. А Васильев спросил: «Ты куда?» Ведь почувствовал! Однако я всхорохорился. Наврал, что пройдусь, проветрюсь. Отпустил он меня: видно, моя физиономия сверкала такой решительностью, словно я дамбу направляюсь достраивать в одиночку, подобно герою Кухулину.
Парадная у нее, у ведьмы, в тот вечер странно блистала – сплошная танцевальная зала. Какой-то свихнувшийся электрик разом вкрутил все лампочки – каждая выщерблина высветилась. Здесь бы встревожиться, однако Остапа несло. В предпоследнем пролете на широченном дореволюционном подоконнике меня дожидались двое: словно из воздуха соткались! И ничего ведь не делали, сидели смирненько, бомжи впалые, доходяги синюшные, в свитерах, в шапочках с помпонами – обыкновенные развалюхи, вот только своими граблями чуть ли не скребли по полу. Оказался бы рядом один мой знакомый, он бы определил – это силы. Любитель дона Хуана всегда горячился: среди нас полно призраков, которых прислали сюда для каких-то неведомых целей. Можно, конечно, над подобной чушью смеяться, но, наткнувшись на гиббонов, внутренне я напрягся. И вот ведь еще незадача – от меня отвернулся хранитель. Измотался, глаза у него сомкнулись. Быть ангелом – непосильная работенка. Ничего не поделаешь – не прошмыгнул я мимо, не сделал вид, что не заметил: напротив, уставился на судьбу. И тогда доходяги хрюкнули: «Выпей с нами. Или побрезгуешь?» Есть в жизни то, от чего никак нельзя отмахнуться. Я ведь мог бы схватить помятый стаканчик с бурдой, денатуратом, спиртом гидролизным, выдавить: «С удовольствием! Честь для меня». Ну, и прочее. Но в том-то и дело: они знали, что с ними не выпью. Щерились, уверяли друг друга: «Брезгует!» Надо было польстить дегенератам, опуститься до них. В другое время я и воскликнул бы что-нибудь типа: «Ну, как жизнь, мужики?» Посюсюкал бы, поматерился. Но настолько сделалось тошно, что отказался от трусости. А посланцы гнули роль до конца: «Так ты брезгуешь?» Подняться до Дины осталось совсем ничего, но я не поднялся. И как полагается, отыграл. Выдохнул: «Брезгую!» И они восхитились, ибо реплики ждали, словно манны небесной. И ответили по сценарию: «Брезгает, сука!» Нет, не воткнули мне шило в горло. Не отметились финкой. И даже не застрелили. Прежде чем откланяться и свалить за кулисы, растворив вместе с собой реквизит – стаканчики и бутылку, – они меня просто толкнули. Растянулся я на бликующем мраморе. И после пощупал затылок, но ничего еще не было. В голове загудели турбины, но я приказал: «Не страшно!» И преодолел последний пролет. На затылке словно бутон распускался, а Дина щелкала всеми своими замками. Я прочитал по губам: «Что с тобою, Денис?» И даже увидел крик. И сам закричал, словно она за три километра стояла: «Я ухожу! Навсегдаааа!» И плыл ведь совместно с кроватью, а ведьма металась в обыкновенном халате, наконец-то схваченная врасплох, и повсюду шлепали ее пухлые пятки. И понял я, что дождался – картечь тюкнула, попал осколок гранаты, зацепило меня отскочившим ядром. Веллингтон, когда прискакали к нему доложить, что остались только резервы, ответил: «Так пусть они там тогда и умрут!» Но я не успел просветить насчет Ватерлоо глупышку с такими забавными пятками: меня понесли куда-то. Не поверите: выскочил Кролик! Нырял, негодяй, то с одной, то с другой стороны – спешил за носилками. И ведь не послать его было к черту!
