Фен громко погнал горячий ветер. Они замолчали.
– Прекрасно! – оценил он работу в зеркале. – А стригусь я там, где придётся.
– Нормально? Вам нравится?
– Мне нравится!
– Вы немного похожи на Вилли Токарева.
– Должно быть, усами. Не вокалом же! Мне при других петь запрещается! Людей надо беречь.
– Да!
– Вот Токарев – тоже эмигрант, а нашёл себя. И слава богу.
– Довольны своей жизнью?
– Да так… нормально. День за днём. Размеренно, уклад образовался. Ритм какой-то, что ли. На этом очень время экономится, делаешь машинально, голову отключаешь. Потом что-то копится, копится. Подспудно. И как схватит за горло, – он сделал движение рукой под пелериной, остановился, волосы просыпались на пол. Пегие, пучками. – В один денёк распрекрасный каа-ак навалится. Как пьяный на спину. Это всё. Хоть волком вой. Но отпустит – и снова, вроде бы, и неплохо!
Встал с кресла, повертел головой, плечи распрямил, изучил себя в зеркале.
– Замечательно.
– Заходите, будем рады.
– Сколько я вам должен?
– Сто пятьдесят рублей.
– Вот – пятьсот.
– Ой, это много. Неприлично много!
– У меня нет мельче. В Дублине стригут хуже, а плачу больше. Плачу́ и пла́чу! Шутка! Так что мне вас порадовать – тоже в радость.
– Вы на маршрутке?
– Племянник поджидает. В-о-о-н он, дымит, как паровоз. На алой «Ниве». «Алые паруса», да. Такой вымахал… племяш. Папаша новоиспечённый. Крестить будем Стёпку, сына его.
– Будете в наших краях – заходите.
– Спасибо. Деньги будут – забегу!
– Всего доброго. Вы весёлый такой. Так заходите, не надо денег. Вы нескучный клиент!
– Берегите себя!
– Для кого – беречь? И вы тоже себя берегите!
Мужчина вышел.
Она стояла у окна, смотрела ему вслед. Потом села в кресло.
«Ничего мужчина. Залётный морячок. Ворвался, как… пират. Только без ножика. И машина у него, как свёкла варёная. – Тихо вздохнула. – Надо будет вечером зайти в магазин, занести хлеба буханку бабушке. И творог. Промтоварный уже закроется, а надо бы лак для ногтей купить, тёмный, средство для мытья посуды. Завтра бы не забыть. А что на ужин?»
Женщины за её спиной переглянулись, обменялись короткими взглядами, засмеялись.
«Ржут, как… не знаю что!» – подумала она, но было приятно, потому что знала причину этого веселья.
А он стоял у машины, курил, хмурился, наклонялся к кабине, о чём-то разговаривал с племянником, изредка посматривал в сторону парикмахерской.
Шёл обратно, делал короткую отмашку руками. Высокий, энергичный.
Решительно бросил окурок в урну.
Зазвенел колокольчик.
Она круто развернулась в кресле.
– Что-то забыли?
– Слышите? – показал рукой вверх, на дверной косяк. – Я знаю, для кого звонит этот колокол. Едем – в Дублин!
Капли счастья
Воспоминания.
Цельной картинки не получается, хотя я стараюсь её приукрасить весёлой виньеткой домысливания.
Ощущаю, как замедляется дыхание во время глубокого погружения в воспоминания.
Судорожный вздох.
В какой-то момент сон смазывает представление о реальности, я вдруг явственно слышу ход часов. Вкрадчивый, размеренный шаг времени.
Мама склонилась надо мной. Прутья люльки, первая неволя. Для моего блага. Так решили взрослые. Потом будут ещё придумки взрослых, якобы для моего блага, а на самом деле им так было удобней.
Или я внутри мамы, в тесноте родной клетки, и это стучит её сердце, чуть выше, надо мной?
Я вновь судорожно вздыхаю и понимаю, что образы, явленные мне сейчас, навеяны Интернетом, а не моим присутствием в утробе.
Это огорчает, и я вновь пытаюсь определить, с какой точки и кто сейчас пристально вглядывается в моё прошлое – я сегодняшний или тот, ещё не родившийся, в теле которого я себя ощущаю сейчас?
Мама хочет уйти, кладёт меня в люльку. Я вижу балку потолка, корявые, побелённые известью доски, и начинаю орать – требовательно, потому что отчётливо понимаю, что мама не вернётся, но не могу пока ещё сказать об этом. Как передать ей ужас потери?
В пелёнках тесно, душно, руки прижаты к тельцу, поэтому я кричу. Если удастся повернуть голову в сторону – видны прутья кроватки. Меня это возмущает.
Я делаю кульбит с переворотом вперёд и плавно вращаюсь в ласкающей влаге утробы. Воды гасят резкость моих движений, под изгибом позвоночника, среди красных водорослей нервных окончаний.
Как я сюда попал?
Я же библиотекарь.
Мне за сорок, седина. Книги, книги. Высоченные потолки, каменные стены. Похоже на комнату в замке.
Звуки извне не долетают сюда.
Дом сложен из больших серых камней. Камни красивы в своей естественной, природной дикости.
Гостиная. Сводчатый высокий потолок. Огонь в камине потрескивает, облизывает кору, медленно объедается сосновыми поленьями.
Шкафчик небольшой. Книги за стеклом.
На улице холодно, свет, словно тонкая ткань, струится сквозь оконце. Там снег, и от этого в комнате светло. Горы видны.
Я возвращаюсь в кухню.
Вдоль стены, на уровне плеч, висят разнокалиберные медные сковородки, черпак, большая плоская кастрюля оттопырила широкие уши ручек. Горит огонь, освещая очаг. Весёлое пламя домашнего уюта.
Хозяйка в чепце, длинной цветастой юбке, переднике, обшитом по краю лентой. Заметен живот. Временный домик хрупкой жизни. Едва-едва, намёком будущего явления нового человека.
Она что-то стряпает в большой медной сковородке с деревянной ручкой и прислушивается к тому, что у неё внутри.
Входит мужчина, говорит: как вкусно здесь пахнет едой. Она смеётся вместе с ним и обещает, что сделает сегодня острый соус, который он любит.
Мужчина вернулся после дня работы. Руки на столе. Впереди ужин.
Она что-то говорит, но огонь трещит в очаге, и слов не разобрать.
У женщины чудесное, согревающее имя – Грэта.
Она называет меня – Книжник. У нас редко бывают гости, а те, что приходят, – как правило, с детьми. Она любит детей.
У нас тоже будут дети. Сначала дочь, потом сын.
Мирный, сонный городок, в стороне от больших дорог, страстей и гибельных войн.
Благостно, нет тревоги сейчас, и в безбрежном грядущем тоже – мир.
