На новом месте строились сараи, надёжные погреба рыли первым делом для хранения припасов. Не было в стране изобилия, оно было намечено впереди, но отодвигалось новым партийным съездом и не очень уже убеждало, а потому надёжа была на себя, да таких же рядом, понимающих, что надо, чтобы выжить с семьями. И что толку роптать? Некогда – надо строить объект, страну поднимать из бесконечных руин.
Потому ещё и на облигации подписывали тут же, у окошка выдачи зарплаты.
Артельно и выживали, потому что хоть и платили хорошо, а где что купишь, если до ближайшего города вёрст немеряно, а ОРС – отдел рабочего снабжения не поспевал и только самое необходимое в лавку и столовую завозил, поэтому люди привыкли надеяться на себя, на помощь соседа и взаимовыручку.
Всё и все были на виду, не спрячешься за металлической дверью, в глазок не заценишь – открыть или затаиться, будто нет дома, не отгородишься притворством, вот он ты – весь тут, как на снимке рентгеновском, рядись не рядись в разные одёжки.
Нравы были простые, истины проверенные, отношения – чёрно-белые, как на фото.
Что это было? К чему отнести такой уклад? Деревня, город, добровольные поселя́? Рабочий посёлок, одна большая семья, где каждый знает, чего ожидать от соседа, как учатся его дети, чем славны хозяин и хозяйка. Костяк был постоянный, как-то притёрлись, приноровились друг к другу, а те, что не ко двору, с гонором и повышенным самомнением, командирскими замашками, долго не уживались, тихо исчезали вдалеке от очередного полустанка, растворялись в людском равнодушии городов.
Внутри этого сообщества образовывались компании по несколько семей, они уж точно относились друг к другу по-родственному – в гости ходили, праздники отмечали сообща, денег перехватить до получки, за детками присмотреть по очереди, если куда-то надо отлучиться ненадолго.
Любили – не афишировали это важное чувство, детей на ночь не целовали.
Ни город, ни деревня, а так – «единая общность – советский народ»!
«Дети разных народов, мы единою дружбой сильны»!
Какое время – такие и песни, такие и тосты.
Но и секреты мелкие тоже водились, конечно же – в каждом домушке, то есть вагончике – свои погремушки. Не страшные. Так, кто-нибудь чего-то не то ляпнет, на работе опростоволосится, пока эта глупость от уха к уху не налетается, не перемелется с одного языка на другой, в пыль пустую, да и улетит в степь, в ковыле запутается. Или за высокую скалу на берегу завалится. А может, и в лесок ближайший под кусток завернёт, в перегной превратится вместе с прошлогодним листом. И получалось, что секретов никаких нет в таком скученном пространстве, а лишь видимость.
Начальство было на виду, ему быстро оценку ставили, точную и безошибочную. И если проходил эту проверку, то мог смело «рулить народом», имея такой заслуженный авторитет. А нет – могли выйти на свежий воздух и кулаками доказать скоро свою правоту. Не насмерть, а так – поучить и разрядиться.
Мама вязала оренбургские пуховые платки. Приносили пух серый – персюк. Почему и где его так назвали, для Алексея было тайной. Казалось ему, что из Персии привозят, в тюках, между горбов величавых верблюдов.
– Ну что, Алёшенька? – смеялась мама, приобнимала за плечи. – Поможешь?
Он не мог отказать, краснел.
Чесал пух, делал его чистым, невесомым как дым. Втискивал ноги в основание деревянного треугольника – навершие спаяно из острых, крепких, длинных, блестящих зубьев в несколько рядов. Нанизывал посередине пучок на эту колкость, раскачивал влево-вправо, зажав между большим и указательным пальцами, продёргивал сквозь зубья несколько раз, пока не оставалась тонкая, плотная полоска мусора, каких-то мелких щепочек, тонких скруток, а то и просто грязи. Руки темнели, кожа трескались на сгибах пальцев, а пух светлел, стлался невесомый и нежно-тёплый под руками.
С трудом отмывал пальцы. Ныли плечи, затекали ноги от долгого сидения.
Потом мама пряла пряжу. Вязала не глядя, по памяти. Мелькали руки, помнили воздушное плетение «паутинки», и пела, высоким, чистым голосом, старинные песни.
Частушки и романсы не любила, а только песни – грустные, длинные, и от одинокого прозрачного голоса становилось жалостно до слёз, ему хотелось прижаться к ней, но она вязала, и Алёша боялся помешать, не лез под руки.
Через время этот голос звал его навестить маму, уже и отец умер, а они после его ухода ещё десять лет каждый год, как птицы, всей семьёй летели сюда, на юг, ставший родным, с утомительными пересадками, выстаивали в очередях у касс, в душном, битком забитом зале, надеясь купить обратные билеты.
Бывало, на это уходило дня три. Первым, шестичасовым автобусом он выезжал в райцентр, записывался у «сотского» в очередь. Если повезёт, к концу дня удавалось прикупить билеты, а нет – вставай на следующее утро, или ночуй на вокзале, чтобы списки не переписали в твоё отсутствие и не пропал бы ты в безвестности, да не пришлось бы всё начинать сначала.
Вся страна стремительно путешествовала, и дешёвых билетов катастрофически не хватало во все времена года.
Поезда были проходящие. Алексей пытался в предварительной продаже покупать билеты из областного центра, но в два часа ночи, к приходу поезда на станцию, выгнать пьяных, вонючих хохлов-шабашников из купе было невозможно. Даже начальник поезда разводил руками, и только какой-нибудь военный из соседнего купе, вызвавшийся ему помочь, или случайный доброхот просто выкидывали их, мычащих, одуревших от крепкого самогона на жаре, на перрон, и поезд трогался неспешно под дикие несуразные вопли. Сколько было маяты, но они словно бы и не замечали этих неудобств, чтобы повидаться с мамой, привезти дочь, которая потом долго говорила «ты шо», «так отож», суржик, словесный сорняк исчезал лишь к Новому году.
– Хорошо бы сейчас хоть одним глазком взглянуть на этот домик.
Так чудесно спалось в нём в разгар солнцепёка на улице. Алексей уходил в большую комнату, окна были плотно завешены. В полумраке укладывался на самотканый домашний половичок. Клал подушку под голову, наслаждаясь прохладой от чисто вымытого деревянного пола, и засыпал мгновенно, крепко, праведным сном, чтобы к вечеру пойти на хозяйственный двор и что-нибудь поделать руками: изгородь поправить, сараюшку для птицы, крышу покрасить. В своём хозяйстве никто норматив не устанавливает, а работа всегда найдётся, было бы желание. Он хотел помочь матери, а за целый год поднабиралось много мужской работы – и дров заготовить, и крышу подновить, и забор «на ноги поставить». И он неспешно растягивал эту работу на пару недель, на весь отпуск.
Осенью ушёл служить. Было ему двадцать лет.
В линейной части тоже освоился быстро. Была такая забава – в добротных зелёных ящиках с белоснежным нутром, в укромном уголке отыскивали бойцы адреса в/ч, где загружали снаряды. Эта была добыча «дембелей». Право первого письма укладчице, пославшей весточку «отличнику б/п подготовки», принадлежало им. Это неписаное правило выполнялось неукоснительно, появилось давно, командиры о нём знали, но смотрели сквозь пальцы: лишь бы не в «самоход» по ночам бойцы уходили в поисках приключений «на свою задницу».
