Всё кажется пустым, никчёмным. Пейзаж европейской полосы.
Приподнялся, увидел Гунтиса. Тот стоял у приоткрытой двери вагона, облокотился на перекладину.
Спустился вниз, встал рядом.
Помолчали.
– Как ты думаешь, где мы сейчас? – прокричал, наклоняясь поближе.
– Примерно в районе Могилёва. Я только что уровень замерил. Около пятидесяти миллирентген. Представляешь, как там, около Припяти, сейчас?
– Жутковато.
– Я буду бороться до конца, но как только замечу слабоумие – съем двадцать таблеток и «уйду».
– Ложись спать. Утро вечера мудренее.
Мы залезли на нары.
Выкрики, резкие, ночные, тревожные, сквозь сонную одурь, вскользь, чтобы не вспомнить поутру деталей, а лишь тревожиться от их непонятности. Кто-то выпрыгивал на насыпь, невидимый в темноте, хрустела под сапогами щебёнка откоса, с наслаждением мочился, громко пукал, вздыхал, матерился радостно, что удалось такое простое, но жизненно важное действо совершить. А кто не успевал – на ходу это делал, не открывая глаз, продолжая сон наяву. Неопрятно, на себя перебрызгивая, оставляя тёмные пятна на хаки. И снова на нары.
Шли явно вне расписания, пропускали какие-то срочные грузы, поезда, но потом старались наверстать, мчались во весь опор. Теплушка скрипела, жаловалась, грозилась развалиться стенками по сторонам, как ящик фокусника на столе.
И вновь стояли, неясно где.
Я приподнимался, всматривался в который уже раз в приоткрытое оконце, маялся, зная, что ничего там не увижу, вдыхал набегающий сбоку ветерок с запахом лесной зелени и едкого креозота, и к утру одурел от движения, внутреннего беспокойства и недосыпа настолько, что стало мне всё равно – куда везут, что там будет. Что-то внутри надломилось и застыло равнодушно, словно куст на краю потока – колеблется и не может выйти на берег, а только надеется, что не унесёт его бурный поток.
И вороньё несётся вдоль дороги стаями. Сколько воронья! На всём пути следования. Галдят гортанно на деревьях, сопровождают эшелон. Вроде бы поотстали, но вот – новая стая эстафету приняла, лезут на глаза, чёрные в темноте на фоне аспидного неба. Прилетели из злой сказки, сеют семена сомнений в дорожные борозды.
И вдруг, невесть откуда, в ритм перестука на стыках:
За поездом, как вехи – галки,
мелькают,
Взмахнув крылами вёрст
испуганных,
Зерно сомнений в борозды дорожные
бросают.
Пустота набегающих километров ширилась, освобождая место для чего-то прежде неведомого. Оно возникало бесформенно, туманно, ещё не до конца узнанное, из какой-то дали, из чего только лишь начали проступать его жутковатые черты, потому что ничего подобного не было прежде в моей жизни. И апатия уступала место яростной, взрывоопасной, адской смеси безысходности и незнания своего места в том, что двигало сейчас меня, нас всех на самый край обычной реальности, делало её неправдоподобно простой и оттого особенно страшной в незатейливом начале будущих испытаний. О чём я только мог догадываться, стараясь не смотреть в самую глубину разинувшей пасть ямины, затосковав от бессилия, от плотного своего и полного подчинения сдавившей со всех сторон толпе, от неспособности сделать движение по собственной воле и освободиться, выскочить из железной, но тёплой массы стада, пока не поздно и есть ещё хоть маленькая возможность спастись, обдирая бока, локти, рискуя жизнью – но ей я рисковал в любом теперешнем раскладе. Душила злость на происходящее от невозможности его изменить, на свою полную зависимость от присутствия в этом скотском вагоне с диким трафаретом-издёвкой снаружи на стенках – «Живность», и потом – в каких-то колоннах, манёврах, маршах, далеко мне чуждых и ненужных, где моё участие кем-то определено как необходимое и непременное, повинуясь внешне, ломая себя внутри, подыгрывая этой неправде, ненавидя лицемерные правила, установленные где-то там, в далёком далеке, какими-то сановными людьми, облечёнными властью, чинами, теряя почву под ногами от двойной игры, затевающейся сейчас на моих глазах, и не ведая, сколько времени и жизни отнимет у меня эта «игра в войну».
… «И кончится всё чем»?
* * *
– Я должен вернуться, просто вернуться. И жить. Вот и всё. Пусть это будет совсем не просто.
Я явственно припомнил программу «Время» и диктора, дородную женщину с хорошо поставленным голосом. Такие затёртые слова, что и не сразу их вычленишь в общем потоке официоза на фоне «шарика», вращающегося за её спиной – отвлекающая на себя внимание картинка, обычная юла. Считанные секунды, почти неприметные пылинки, два раза сморгнуть.
Пугающе краткой была информация. В самом начале. Я очётливо вспомнил всё.
Запоздало вспомнил.
– Так вот – сглатываем на бегу, а нам хитромудро подсовывают вовремя, и упрекнуть-то некого – мы же довели до вашего сведения! Что же вы – главные новости так херово глядите?
Простая эта мысль опечалила меня. Я начинал ощущать весь ужас того места, куда меня везли, но почему так мучительно и твёрдо меня влечёт туда? Где нет видимого врага, а есть радиация, и одна мысль о ней уже сейчас ломает изнутри, бросает в противоположные, полярные состояния.
Каким длинным был сейчас эшелон на пути к той неведомой правде, которую ещё предстояло узнать, и так стремительно, неумолимо мчался он к черте, которая могла перевернуть, исковеркать мою дальнейшую жизнь… жизнь близких… И бросить страдать, изломанного и ненужного никому.
– Господи, как же я люблю своих девчонок! – Что-то ещё уплотнилось во мне, расширяя грудную клетку невероятно, упиралось в рёбра, прерывая дыхание. – Как здорово, что вы у меня есть, такие славные… девицы… ламцы-дрицы. И так приятно сейчас о вас вспоминать, родные мои человечки. Я ещё на войну не попал, а уже в плену, Аника-воин, – усмехнулся и сжался, словно изготовился, копил энергию для прыжка, чтобы через пропасть перемахнуть и ничего не поранить.
Я успокоился, словно вместе с переживаниями мусор с поверхности схлынул, появилась ясность, хотя и трудно определить истинную глубину в открывшейся воде: преломляет она многократно, обманывает хрусталик. Ясность ещё не во всём, но в чём-то важном.
Прикрыл глаза, вздохнул. Лежал не шевелясь, оглушённый нахлынувшими на меня словами, усталостью, тревожными мыслями, до шумного прибоя в ушах, звона в голове, возникшего острой иглой в глубине сознания. Обессиленный, ощущая, что застыл мгновенно на той игле.
И словно – умер.
* * *
Вагон оказался третьим от головы эшлона, как я и предположил на погрузке. Толпились у перекладины, глазели на проносящиеся мимо пейзажи. Часто курили, посматривая на поворотах в хвост состава, руками махали, что-то выкрикивали случайным людям, что попадали по пути в поле зрения, щурились на солнышке, маялись откровенным бездельем.
Неожиданно, как и всё, что делалось в последние часы, встали в чистом поле. И понеслось со всех сторон:
