– Это что, тебя? Вызывают? – вскинулась тревожно.
– Так. Дурочку валяют. Завидуют, черти камуфляжные! Знаешь, я тоже, пожалуй, быстренько в душ сбегаю. Освежусь. Пока ты затейливый локон укладываешь.
– Сбегай.
Я плескался под остывающей водой, усмирял сумасшедшее желание. Хотелось рвануть прямо вот так, мокрым и голым лягушонком упасть в кровать вместе с женой, сбивая температуру разгорячённого тела. Вытерся, полотенцем вафельным, коротким попытался прикрыться, не получилось, пришлось придержать, чтобы не упало. Прошмыгнул ночным призрачным видением, тенью летучей мыши в дом скользнул.
Лена стояла рядом с кроватью в светлой ночнушке. Тонкие бретельки на покатых плечах, почти незаметные, острые соски лёгкую ткань приподнимают, дурманят одним лишь видом. Родная каждой родинкой, волнительными изгибами, про которые только я знаю.
– Прости – ты же голодный, а я тебя расспросами терзаю!
Небольшой столик накрыт развёрнутыми салфетками. Открытая банка домашних огурцов, нарезка колбасы, ветчина, сыр с тмином, банка шпрот, копчёная курица, помидоры, пучок укропа, банка сгущёнки. В центре поблёскивала золотом этикетки бутылка бальзама «Цветок папоротника». Шоколадка раскрытая, разломанная на неровные квадратики.
– Сегодня же – Лиго, праздник. Янов день. Я торт испекла, твой любимый – «Высокий негр с белыми запонками». Немного примялся… в фольге. За два дня дороги. Кружка только одна… может, у Федосеича… Ивановича поискать?
Я молча обнял жену, полотенце упало под ноги. Поцеловались крепко, жар снова обдал меня горячим дыханием. Не разъединяя рук, рухнули на кровать, только старые пружины вскрикнули, ужаснулись чему-то забытому, подкинули нас весело вверх, а потом мы упали вниз и закачались в маленькой лодочке. На лёгких волнах, торопясь навстречу друг другу.
Она застонала от близости. Жадно потянулись руками, снова обнялись крепко, ослеплённые внутренним пламенем, яркой вспышкой, прикрыли глаза.
* * *
Лежали рядом голые, стыли, медленно приходили в себя, наслаждались прохладой из окна, сломленные самой чудесной истомой в мире.
– Спасибо, – прошептал я, поцеловал её в плечо. – За праздник – спасибо. Только в лес не пойдём, цветок папоротника искать не будем в этом году. Я уже нашёл, что искал. Я самый счастливый во всём полку!
– Сколько человек в вашем полку?
– Много. Военная тайна!
– Врунгель! Поди, сам не знаешь, тумана напускаешь.
– Тысячи три в полку… это скучно.
– Я ничего в этом не соображаю. И ты – один?
– И ты. Ты – тоже?
– Я тоже. Мы вместе, не одни.
– Значит – два счастливых человека. Неплохо на целый полк!
Я повернулся к ней, любовался. Её глаза были большими, тёмными и чуть-чуть влажными. Гладил под простыней грудь, медленно, едва ощутимым, как дыхание, прикосновением, наслаждался, не мог успокоиться и сдерживал себя:
– Какая удивительная у тебя кожа. Струится шёлк в мои ладони. Жаль, стихов писать не умею. Про шёлковый путь моих рук.
Она повернулась ко мне, смотрела, не мигая, во все глаза, и затаённая тревога притаилась где-то в глубине. Благостное ощущение померкло. Я вновь легко поцеловал жену.
Она прикрыла глаза. Медленно, со вкусом целовались, всё жарче, теснее прижимаясь горячими телами.
– Как ты тут? – тревожно спросила вдруг. – У нас такие ужасы рассказывают, никто толком ничего не знает, что-то пишут в газетах, трескучие передовицы, что скоро всё очистят, заселят снова. Врут, конечно, а что конкретно, где – никаких населённых пунктов не называется. Припять, мелькнуло название пару раз, а так – только Чернобыль, Чернобыль… на слуху. Темнят, все это чувствуют… приходится домысливать.
– От Чернобыля до четвёртого блока – восемнадцать километров. Самое чистое место во всей Зоне. Плиточкой коричневой всё обложено, на общественный туалет похоже. Трижды в день моют раствором. Там же правительственная комиссия. Не волнуйся.
– Как же не волноваться… Нет – я, должно быть, и впрямь сумасшедшая. Чего я сюда притащилась, в такую даль? Правда? – сказала она, сложила руки в подол ночнушки, плечи опустила.
Меня резанула интонация, расстроила. Показалось, что она молча плачет.
– Ты мне правду рассказываешь? – спросила тихо.
– Я тебе не вру. Тут спокойней. На войне всё видишь своими глазами, сам в этом непосредственно участвуешь… главное – владеешь правильной информацией, вот она, реальная обстановка, замеры делаешь сам, а не пользуешься слухами. И это место… знаешь, я, кажется, вот прямо сейчас понял – эти люди, те, что остались в Зоне, не уехали – они меня благодарят и сохраняют. Я нужен многим, очень многим людям. Пашем – там, в Зоне. Я бы не сказал, что она Чёрная. Она светится изнутри. Ночью, в темноте там такие ощущения вдруг появляются. В Зоне отчуждения что-то чуждое… неземное, космос необъятный. Особенно ночью, голову поднимешь к небу, и кажется – Вселенная крутится вокруг меня, но я не боюсь. Ведь он же страшно радиоактивен, космос. Другая сущность, воля, энергия. Возвращаемся из разведки, и – что-то такое происходит с нами… Спросишь себя – я ли это или другой возвращается в лагерь? Отдых, и снова – вперёд. Так вот я сегодня – живу и работаю. Это спасение, без каких-то там трескучих фраз. Не только моё спасение, наше, многих людей. Я сейчас на всё и всех другими глазами смотрю. Когда знаешь, что происходит и что надо делать – ты свободен. Такое непривычное состояние – при всей подчинённости, военной субординации, строгой системе учёта, отчётности многоступенчатой. Никогда не думал, что такое возможно в армии. И ещё – часто бывает необъяснимо тревожно. Что-то накапливается, количество переходит в качество. Потом отпускает, вроде бы проходит. Всё-таки люди, подчинённые, вроде бы все взрослые, но бывает, как дети себя ведут. Я вижу то, что прежде бы не заметил.
– А у нас анекдоты гуляют вовсю. Какие-то глупые. Я их и раньше-то не особенно любила, не запоминала. Рассказывать так и не научилась, а сейчас… раздражают до невозможности. Помнишь, мама рассказывала, в войну… ну, вши в войну – кажется, из воздуха берутся. На работе смеются – «импотенты делятся на радиоактивных и радиоопасных»! – Она отвернулась. – Потом меня заметят, стесняются, замолкают, отходят… как от заражённой. Мучаюсь, терзаюсь. Ревность вдруг. Никогда такого не было со мной. Одна, надумаю себе чего-то, не с кем толком поделиться. Письма твои читаю, читаю. Хорошие письма, столько в них откровений. И впрямь там про космос. Тревожно, хотя и ничего особенного, а тревожно. Понюхаю зачем-то… письмо твоё, как будто след тебя отыскиваю, чтобы стало понятней. Пытаюсь представить – как ты там. Здесь. То смеюсь, то умираю, а то вдруг – оживу, заплачу. Начинаю кухню мыть, окна, стирку разведу на целый день. Копаюсь, злюсь на себя, на медлительность. Устану. Чтобы упасть и уснуть скорее. Стала много плакать. Раньше не замечала. От всякой мелочи могу разреветься. Смотрю, чтобы Катюши рядом не было… и давай реветь. Потом тискаю её до безумия, она спрашивает – мама, что с тобой?
