Я думал о команде NASA, на чьих плечах поднялся в космос. Хотя у меня были серьезные претензии к некоторым руководителям агентства, я испытывал огромное уважение и восхищение по отношению к легионам, из которых формировалась объединенная команда NASA, подрядчиков и госслужащих. Это были планировщики, инструкторы на тренажерах, персонал Центра управления полетом, представители ВВС и других ведомств, занятые в моих двух военных полетах, служба управления воздушным движением на Эллингтон-Филд, административные работники, летные врачи, техники по скафандрам, команда Центра управления пуском и тысячи других.
Я думал о том, как мой опыт работы в NASA изменил меня. Я пришел в Центр Джонсона в 1978 году как самоуверенный военный летчик и ветеран войны, убежденный в своем превосходстве над гражданскими. Однако вид Пинки Нельсона, преодолевающего на индивидуальном реактивном летательном аппарате пространство между кораблем и неисправным спутником Solar Max, заставил меня присмиреть. Шутка Стивена Хаули в первые ужасные моменты после прерванного запуска 41-D («Я думал, мы окажемся повыше в момент отключения двигателей») была еще одним уроком. Я понял, что постдоки и прочие гражданские имеют в избытке и квалификацию, и смелость, и я научился восхищаться ими и уважать их.
Но самая большая перемена во мне за годы в NASA произошла в восприятии женщин. Я узнал, что они – настоящие люди, с мечтами и стремлениями и им нужна возможность проявить себя. И женщины из нашей группы TFNG смогли сделать это. Наблюдение за Рей Седдон, которая на девятом месяце беременности отрабатывала посадки на тренажере шаттла, стало уроком для всех. Ее незапланированная и опасная попытка с помощью манипулятора активировать неисправный спутник
[177], которую я наблюдал на экране, тоже была уроком. И вид Джуди, выполняющей свои обязанности в полете 41-D, был уроком. И то, что именно она могла включить спасательный прибор Майкла Смита в том аду, которым была кабина «Челленджера», было уроком. Постоянной демонстрацией профессионализма, мастерства и смелости женщины из группы TFNG заставили Майкла Маллейна вернуться к школьным истинам и изменили его.
Невозможно было сидеть на этом берегу и не думать о «Челленджере». Океан, который шумел у моих ног, с бо́льшим основанием мог называться могилой его экипажа, чем камни с фамилиями на Арлингтонском кладбище. Почему погибли они, а не я? По мере того как 28 января 1986 года отступало дальше в прошлое, этот вопрос все больше и больше занимал мое сознание. В группе TFNG было 20 человек с одинаковой должностью – специалист полета. Погиб один из семи. Любой из нас мог оказаться на «Челленджере». Почему же атомы не моего тела выносил на берег океанский прибой? Это был вопрос, который всегда задают выжившие и на который нет ответа: солдат, у которого на глазах сосед принял пулю, пожарный, который видит, как обрушился дом на его команду, пассажир, который не успел на пересадку, и самолет разбился без него. По какой-то причине, известной только Богу, всем нам дали вторую жизнь.
И куда же мне идти с билетом во вторую жизнь? Я все еще не знал этого. Мне предстояло искать новую работу. У меня не было тяги ни к чему в гражданском мире. Передо мной была та же реальность, что и перед каждым астронавтом, вышедшим в отставку: реальность, в которой мы достигли пика своих жизней. Мы пытались нащупать следующую ступеньку лестницы жизни – наверху, а ее просто не было. Что еще может сделать человек, который летал на ракете? Что бы это ни было, нам придется спуститься по этой лестнице. И неважно, сколько мы заработаем денег в новой жизни и чем прославимся, мы уже никогда не будем основным экипажем. Мы никогда не услышим грохота запускающихся двигателей, не почувствуем перегрузки и не увидим, как впереди чернеет небо, превращаясь в космос. Теперь мы навсегда – земляне. Это была отрезвляющая мысль, но я знал, что смогу привыкнуть. Я найду себе достойное занятие. Если отец и мать чему-то и научили меня, так это тому, что на Земле есть множество горизонтов, за которые мне еще предстоит заглянуть.
Я сделал последний глоток пива и встал с песка. Обернувшись, я увидел ксеноновое сияние над «Колумбией». На фоне черных пальм просоленный воздух светился белым светом. Она ожидала свой основной экипаж. Я завидовал им до чертиков.
Эпилог
В жизни после MECO я обнаружил неожиданные для себя перспективы – я стал профессиональным спикером. С учетом моих первых приключений на подиумах Америки могло показаться, что это неизбежно приведет к катастрофе, но я научился сдерживать свои наклонности с Планеты ЗР и имитировать нормальность. С микрофоном в руке я – модель политической корректности. Хут никогда не узнал бы меня. Я выдаю вдохновляющие, мотивирующие и юмористические программы на темы командной работы и лидерства. По этой теме я узнал в NASA много хорошего, плохого и безобразного.
Эта книга стала еще одним горизонтом, к которому я пустился в плавание. В моей душе всегда был тайный уголок, где мерцал огонек литературного творчества. В средней школе я любил, когда учителя задавали мне семестровую работу, – но держал это в тайне, понимая, что одноклассники убьют меня, если узнают об этом. Иногда моя проза была не к месту, как в случае, когда в докладе для ярмарки научных проектов учащихся я посвятил целый абзац прекрасному закату, на фоне которого запускал свои самодельные ракеты. Мои юные собратья по науке осмеяли меня за это. Конечно, самолюбие сыграло свою роль в моем литературном проекте – я хотел рассказать свою историю. Но у меня были и благородные цели. Я хотел, чтобы мир узнал о радостях и страхах, которые испытывают астронавты и их жены. Я знаю, что и другие авторы-астронавты пытались донести эти же вопросы до читателя, и, без сомнения, многие попытаются сделать это в будущем. Я старался сделать все, что в моих силах. Наконец, я хотел немного рассказать миру о маме и папе. Герои, подобные им, встречаются редко, они заслужили некоторую долю бессмертия – пусть и в пределах книжного переплета.
Моя мама не дожила до того дня, когда могла увидеть себя на этих страницах. В 2004 году в День поминовения у нее диагностировали запущенную стадию рака поджелудочной железы, и в праздник Четвертого июля того же года она умерла в возрасте 79 лет. Именно я сообщил ей прогноз врачей – что ей осталось лишь несколько недель жизни. Она приняла это известие с обычной смелостью. Она не проронила ни слова огорчения и не пролила ни единой слезы. Она просто пожала плечами, как будто я только что сказал ей, что это всего лишь желудочный вирус, и произнесла: «Что ж, я прожила прекрасную жизнь». Это сказала женщина, которая знала страх за мужа, воевавшего во Вторую мировую, которая вырастила шестерых детей от этого же человека в инвалидной коляске, и которую судьба обманула еще раз, оставив вдовой в 64 года. Вряд ли это можно было назвать «прекрасной жизнью». Но моя мама всегда видела стакан наполовину полным и улыбалась и смеялась до самого последнего момента, пока оставалась в сознании. Как сказал один из моих братьев, «мама установила чертовски высокую планку в жизни и в смерти». Так оно и было. Когда я был рядом с ней в дни угасания, случайные картины из жизни вспыхивали в моем мозгу. Я видел, как она сидит у костра и печет блины с беконом. Видел, как она выливает мочу отца из молочного пакета в туалет мотеля. Видел, как отдает мне трубку из нержавеющей стали от шланга пылесоса, чтобы я мог сделать из нее ракету. Я видел ее с камерой во время ожидания запуска STS-36. Она вышила этот номер «на удачу» на задней стороне своих зеленых шорт и, будучи в Бич-Хаусе, демонстрировала этот уникальный знак группы поддержки на «доске объявлений» своего 64-летнего зада.
