Об этих сценариях и нашем участии узнал Э. Успенский и разозлился почему-то именно на меня.
А Феликс, кстати, просил меня не говорить Эдику, что он участвовал во всем этом. Не хотел с Эдиком ссориться. Да и сам Эдик с Хайтом не хотел ссориться, поэтому вся его злая энергия обрушилась на меня. Он говорил Феликсу, что видеть меня не может и даже может ударить. А когда они собрались обсуждать все это, ребята сказали, что я тоже должен присутствовать, Эдик был категорически против. Он, видно, понимал, что упрекнуть меня ни в чем не сможет.
Аргумент у него против меня был один, он его и выложил. Когда Левенбук, которого взяли третейским судьей, спросил, чем я ему не нравлюсь, Эдик заявил:
– У него лицо негодяя.
Я совсем не хотел с ним ссориться, более того, я к нему очень хорошо относился, и мы с ним даже хотели что-то вместе делать, но увы, его застопорило. В то время он бросал курить и был очень раздражен.
Когда Феликс уехал, через несколько лет он в письме попросил меня что-то передать Эдику. Я передал, Эдик выслушал и даже поблагодарил. После этого, встретив его в ЦДЛ, я, естественно, поздоровался с ним. Он вскочил со стула, подбежал ко мне и сказал:
– Не здоровайся со мной, не унижай себя.
С тех пор я с ним и не здороваюсь вот уже двадцать лет. А жаль. Мы бы с ним за эти двадцать лет могли много сделать хорошего.
Причем в первую встречу я попытался ему объяснить ситуацию с Фелей. Он не поверил, что писал Феля, а Камову потом было невыгодно в этом сознаваться. Вот так я и остался без вины виноватым.
Когда Феликс уехал, я с ним переписывался. Мне его очень не хватало. Он был моим настоящим наставником – не только в юморе, но и в жизни.
Года три он мне отвечал и писал замечательные письма, все они у меня лежат в целости и сохранности. А потом перестал отвечать.
А затем написал: «Не обращай внимания на то, что я не отвечаю, все равно пиши». Но с таким же успехом можно переписываться с телеграфным столбом. Поэтому я писать тоже перестал.
Феликс работал на «Радио Иерусалима». Делал передачи на Советский Союз. У меня это радио не ловилось. И я ездил к его брату, брал у него пленки Фелиных передач и слушал их. Передачи были очень хорошие, нормальный, спокойный рассказ о жизни в Израиле. Умный разговор с умными людьми. Многие в Союзе его передачи слушали и Феликса знали.
В 90-м году я впервые поехал в Израиль к родственникам. Но во многом я стремился в Израиль из-за Феликса. Я ждал встречи с ним тринадцать лет и очень хотел его увидеть. Тогда летели через Будапешт. В Будапеште мы сидели сутки в аэропорту, и там был Левенбук, который на предыдущем самолете тоже летел в Израиль – к Феликсу. Самолет Левенбука прилетел на час раньше. Феликс встретил Алика, и они уехали. Этот час он ждать не захотел. И еще неделю я ему звонил, а он все не мог со мной встретиться – так был занят.
Ну что было делать, кого-то другого я бы… а Феликса я любил. Через неделю мы все же встретились. И я увидел совершенно других людей. К тому же они с Тамарой очень агрессивно приняли известие о том, что я крестился, хотя именно благодаря Феликсу я полюбил церкви как красоту. И вообще, они заняты были своими проблемами, и все мы там далеко, в Москве, были им уже на фиг не нужны. У них была другая жизнь. А впрочем, может, я не прав. Может, это именно я им был не нужен. И хотя Феликс потом ездил со мной и показал много интересного, прежней душевности по отношению ко мне я не ощущал.
Книжки, которые он здесь, о Израиле, написал, на меня не произвели впечатления. Мы в то время были отравлены политикой, разоблачениями, скандалами, и его спокойные, мирные истории от меня были очень далеки. Притчи, которые он писал, тем более о России, мне казались совершенно чуждыми нашему читателю.
Мне очень нравилась его книга «Зона отдыха». Он ее написал, отсидев десять суток после демонстрации, которую отказники устроили у здания приемной Верховного Совета. Они подняли плакаты в знак протеста. Их схватили, посадили в автобусы, отвезли за город, избили, а потом посалили на десять суток. За эти десять суток Феликс сочинил книгу, замечательную книгу, которую потом и написал. Она была точно про нашу жизнь и очень здорово написана, с потрясающими историями, наполненными и горечью, и юмором.
А эти новые книжки были вроде бы про нашу страну, но не про нашу жизнь, и мне не понравились.
Приехав года через три-четыре к нам в Москву, Феликс опять же был какой-то странный. Он, например, мог, придя ко мне домой, сказать:
– У тебя квартира хуже, чем у всех.
Вот такая вдруг появилась манера. Может, и хуже, но кто же об этом говорит?!
Он не прочел моей книги об отце Александре Мене, а прочел только фразу о том, что он, Феликс, «отрезанный ломоть», и очень обиделся. А что ж тут обижаться? Александр Владимирович правильно считал, что, уехав в то время за границу, когда был этот железный занавес, люди становились отрезанными от нашей жизни. Да если бы он не был «отрезанным ломтем», он, может быть, и не выжил бы на Земле обетованной. Люди, которые в Израиле жили интересами Советского Союза, говорившие только по-русски и не порвавшие с прошлой жизнью, не могли построить новой жизни в новой стране. Это же не из Бельгии переехать во Францию или даже в Америку. Там-то всегда можно вернуться. Феликс сам когда-то писал: «Если из страны можно уехать, то в ней можно жить». Из этой страны, СССР, можно было уехать только раз, ни вернуться в нее тогда, ни дружить с ней не было никакой возможности. Выживали только «отрезанные ломти».
Паша Леонидов, знаменитый администратор, так и не нашел себя и Америке, потому что не выучил язык и бегал в советское посольство общаться.
Ну что ж делать, обидеть я Феликса не хотел, что написал, то и написал и считаю, что написал правильно, тем более не я, а поумнее меня человек сказал.
Потом, когда Феликс снова приезжал в Москву, я его отвез в Семхоз в дом Александра Меня. Думаю, если бы он был жив, они с Феликсом очень понравились бы друг другу. Оба очень талантливые и мудрые. Феликс сказал мне:
– Представляешь, какой из него бы получился раввин!
Да точно такой же, какой получился священник. Святой! Вот и все.
Для меня Александр Владимирович – современный пророк, и чем больше лет проходит с его кончины, тем он значительнее и значительнее.
Потом уже, когда стали мы ездить туда, в Израиль, а они сюда, как-то стали налаживаться связи. И Феля потеплел, и агрессии в нем поубавилось. Я даже надеюсь, что недавнее крещение семидесятишестилетнего Танича, друга своего, он воспримет совсем иначе, чем мое.
Всё это было написано в 2000 году, а сегодня – 2014 год. Феликсу исполнился 81 год. Он хорошо выглядит и хорошо себя чувствует. За эти годы я несколько раз был у него в Израиле, а он не раз приезжал к нам, в Россию.
Недавно я прочитал его последнюю книгу «Мой дом». Книга прекрасная. Она о его ушедшей жене Тамаре, о брате Борисе, о людях, которые были в его жизни и в СССР, и в Израиле. Он, Феликс, человек довольно закрытый, а здесь, в этой книге, открыл свою душу. Вот и книжка получилась душевная. Откровенная. С болью. И с радостью от подаренной ему жизни. Замечательная книга. Я прочитал её не отрываясь. В некоторых местах даже плакал.
