Дав круг, мальчик спрыгнул с коня прямо перед Еленой, видно, для неё он и скакал по кругу.
Тут же подъехал я и грациозно сполз с седла, довольный, что удалось не свалиться.
Чеченец с большим интересом беседовал с моей женой, а когда я вернул ему лошадь, пошутил:
– Меняюсь.
– С доплатой, – пошутил я.
– А меня уже никто и не спрашивает, – сказала жена.
– Когда горцы разговаривают – женщины должны молчать, – пошутил я.
– Ты, горец, лучше послушай, что здесь творится – сказала Лена.
А творилось вот что.
Местное население терпеть не могло приезжих чеченцев. Мне об этом и председатель говорил, и рыбак. Да и тетки возле магазина жаловались:
– По тысяче в месяц зарабатывают. Чеченец объяснил:
– Они здесь работать не хотят, поэтому и не зарабатывают. С овцой день и ночь заниматься надо. А они на праздники напились. Три дня – первого, второго и третьего мая, овцы орут, их никто не поит, не кормит, целых три дня без воды и пищи в загоне. Мы от поголовья работаем. Сколько выкормим, столько и получим. У нас тоже много овец дохнет. А у них, бывает, все дохнут. У нас так не бывает. Они нам гадят, но сделать ничего не могут. Потому что в каждой отаре каждый начальник своих овец имеет. Сейчас поздно, ты завтра приходи к нам, вон в ту избу, я тебе всё расскажу. Нас тут убить хотели, а когда мы ответили, чуть не засудили.
– Всюду жизнь, – говорил я своей жене, ложась спать. «Всюду жизнь» – картина художника Ярошенко.
Еда кончалась. От председателя, обещавшего прислать еду, не было ни весточки. Я пошел в пионерлагерь и попытался от начальника дозвониться хотя бы на завод, не говоря уже о колхозе.
Никуда, конечно, не дозвонился. С горя обыграл начальника в шашки. Подумал, что на крайний случай выступлю здесь перед пионерами за еду.
Подошел какой-то вожатый. Обыграл и его в шашки. Потом ещё человек трёх, после чего они все вместе привели какого-то заморыша в очках и красном галстуке. И этот заморыш три раза подряд буквально разгромил меня, хотя я играл довольно прилично.
– Ладно, – сказал я на прощание, – в крайнем случае, если не пришлют еду, придём к вам обедать.
Директор не возражал, но и не настаивал.
Я пошел домой, на крайний случай, конечно, сошел бы и лагерь, но хотелось выкарабкаться и самому. Хлеб должны были привезти завтра. И завтра же предполагался поход к знахарке в Ильинское – это девять километров пешком.
Утром следующего дня встал пораньше и бодро отмахал девять километров.
В Ильинском была центральная усадьба. Главная и единственная улица длиной километров в пять, посредине стоял сельсовет, и, отсчитав от него четвертый дом, я как раз и вышел к дому Неонилы Никитичны.
На стук вышла сухонькая старушка с востренькими глазками, довольно сосредоточенная и не слишком любезная.
– Вот, – сказал я бабульке, – вчера с вами лесник говорить должен был.
– Говорил, – сказала бабка, – обожди. – И ушла. Не было её минут двадцать. Потом она вышла с трёхлитровой банкой, налила из крана воды, вернулась в дом, а минут через пятнадцать вышла с какой-то девицей. Девица держала банку с водой. Поклонилась старушке и ушла.
– Давай, – сказала бабка.
Мы вошли в маленькую горницу.
– А чего же банку не взял? Или лесник не сказал тебе, чтобы с водой приходил?
– Нет, ничего не сказал.
– А откуда ты?
– Из Москвы.
– И откуда только не ездят. У меня был один полковник из Москвы. Ты ни у кого не спрашивал, как ко мне пройти?
– Нет, ни у кого.
– Следят. Жизни не дают. Уже привлекали. Сельсовет выселить грозился.
– Только за то, что лечите?
– Ну, а за что ещё-то? Ведь и сами приходят лечиться, и сами же выгоняют. Ну что за власть такая?
– А вы деньги берёте?
– А тебе чего? Не беру я денег. Так все равно грозят выселить. Ты сам-то из Москвы? Я-то ведь уже и не лечу. А у тебя-то чего? Нет, погоди. Я сама.
Провела вдоль тела руками. Точь-в-точь как московские экстрасенсы.
– Вот тут болит? – показала на правый бок.
– Болит.
– И тут нелады, – показала вниз. Я кивнул.
– Всё чую.
– А как вы чуете?
– А в руках покалывает. Где у тебя болит, там у меня покалывает.
– Может, это у меня от сглаза?
– Нет, болезнь. А чего к врачам не ходишь?
– Да без толку.
– Не скажи. Вот я в прошлом годе в больнице лежала. Так очень толковые врачи. И очень помогли мне.
– А что, сами себя вылечить не могли?
– Нет, тут хирург нужен был.
Она вышла, вернулась с банкой воды. Встала над ней, над водой, помолилась, пошептала в течение минут пяти.
– Вот, – сказала, – будешь пить три раза в день, через десять дней придешь.
– Так я уезжаю скоро.
– Значит, ещё одну банку воды надо, и мазь «Бинго-бонго», знаешь? В любой аптеке. Вот я тебе коробочку дам.
Взяла с полки коробочку, на баночке фабричная этикетка, «Бинго-бонго» написано, и цена восемь копеек. Над мазью бабка тоже пошептала.
– Будешь мазать там, где болит.
Я растрогался, вынул носки ручной вязки, мёд, лесник предупреждал, что деньгами она не возьмёт.
Бабка поджала губы и от подарков гордо отказалась:
– Не надо мне от тебя ничего, и всё.
– Ну, может, вам из Москвы что прислать? Может, лекарства?
– Ничего мне от тебя не нужно.
– Может быть, вы мне адрес свой дадите, а я вам напишу из Москвы и пришлю, что вам понадобится.
Бабка вся сжалась:
– А ну, уходи! Давай уходи.
– Я что-нибудь не так сказал?
– Давай уходи! Ишь, грамотный какой.
– Я хотел сообщить вам, помогло или нет.
– Уходи, – твердила бабка, вся вмиг побелев. Глаза стали злые.
Пришлось уйти.
«Вот тебе и целительница», – подумал я.
Бабка смотрела через стекло, что-то ворчала. И рассержена была не на шутку.
Шёл расстроенный. Пытался восстановить разговор.
Первая тень неудовольствия появилась, когда заговорил про деньги. Но потом она вроде нормально разговаривала. А когда подарки предложил, разозлилась. Хотя вроде ничего обидного не было. Да и лесник говорил, что подарки она берёт. А вот просьба об адресе её разозлила как следует. Но ведь должно же ей быть интересно, помогла или нет.
