– А я-то привык считать тебя своим другом…
– Я и есть твой друг!
– Если я перейду на ту сторону, ты меня больше не увидишь. И команды никакой у вас уже не будет.
– Да пропади она пропадом! Иди!
– Слишком поздно! – Сонни подался назад, не отводя от нее взгляда. – Тону. Нет! Третий раз погрузился.
– Ничего подобного.
– К тому же если я женюсь на ней, она замерзнет. Я уже много лет не могу согреться.
– Хочешь, я поговорю с ней сам?
– Вот псих, тебе-то это зачем?
– А затем, что мне на тебя не наплевать. Мне не нравится, как ты сейчас живешь!
– Тогда почему ты водишь со мной компанию?
– От нечего делать. Но долго это все равно не продлится. Через год я уеду.
– Собираешься заделаться знаменитым писателем?
– Что-нибудь в этом роде.
Я поймал на себе его оценивающий взгляд.
– Ах ты, сукин сын! Думаю, так оно и будет.
– Тогда идем! Я пойду вместе с тобой!
– Слепец ведет слепого? Почему ты всегда оказываешься прав?
– Не знаю. Я пытаюсь оставаться искренним и только…
– Ты веришь этой дряни?
– Разве можно жить, никому не веря?
– Ну, так иди же к ней сам! Отведи ее домой! Я уже слишком стар для нее, и для тебя тоже, и для всех остальных.
– Сколько тебе лет?
– Двадцать шесть.
– Это не старость.
– Старость, если ты – это я и в твоей биографии – тысяча мужчин. Поживу еще годика четыре, и хватит.
– Тебе будет всего тридцать!
– Очнись! Кому нужны тридцатилетние гомики?
– Но что же с тобой произойдет через четыре года?
Сонни замер и, глядя куда-то в сторону, холодно ответил:
– Ненавижу, когда мне задают такие вопросы!
– Я спрашиваю тебя как друг!
– Дай-ка я на тебя посмотрю повнимательнее… Да, ты действительно считаешь себя моим другом… – Он отвернулся. – Когда мне стукнеттридцать, тройка и нолик, я куплю крысиного яда…
– Нет!
– Или пистолет. Впрочем, быть может, я прибегну к дефенестрации. Интересное слово, правда? А знаешь, что оно означает? Дефенестрация – это прыжок из окна!
– Но почему ты так решил?
– Глупый мальчик! Таким, как я, после тридцати лет нечего делать в этой жизни! Все. Финиш. Помнишь песенку: «Кому ты нужен, старый и седой»?
– Тридцать лет – это вовсе не старость!
– Тебе это бабушка сказала? В тридцать лет человеку приходится платить по счетам. За все, что раньше ты получал за так, теперь нужно лезть в кошелек. И будь я проклят, если я стану расплачиваться за то, что принадлежит мне по божественному праву.
– Бьюсь об заклад, точно так же ты говорил и в пять лет.
– Да, таким уж говорливым я уродился. И чтоб остановить меня, существует только один путь. В окошко.
– Но у тебя еще вся жизнь впереди!
– Это у тебя, дружок. А вот у той девицы за роялем в баре, поющей блюз, уже нет. Что до меня, то на всем моем теле не найдешь и дюйма, на котором не было бы отпечатков пальцев из фэбээровских досье на хулиганов, жуликов и опасных психопатов!
– Я тебе не верю!
– Глупый, наивный мальчик! – сказал он с грустной усмешкой. – Тебя когда-нибудь целовали мужчины?
– Нет.
– Я бы тебя поцеловал, но не стану…
Я вновь посмотрел на женщину в черном плаще.
– И давно ты ее знаешь?
– Еще с института. Она была одним из моих преподавателей…
– Ах так!
– Только не надо ахать! Я был ее любимчиком. Она пророчила мне блестящую будущность… Я же брожу вечерами по центральным улочкам в компании юных бездельников…
– Но разве ты пытался хоть что-нибудь изменить?
– Оставь меня в покое!
– Пытался или нет?
– Что я должен был для этого сделать? Стать актером, писателем, художником или танцовщиком?
– Ты мог стать кем угодно!
– То же самое говорила мне и она. Меня же в ту пору привлекали только дикие вечеринки где-нибудь в Малибу или в Лагуне. А она, похоже, все еще на что-то надеется. Стоит как побитая дворняжка.
– Зря ты о ней так.
– Ты думаешь? Подожди меня здесь.
Я видел через окно бара, как он заказал еще один «Дюбонне» и позвонил куда-то по телефону. Вернувшись назад, он сказал с усмешкой:
– Только что беседовал с Лоренцо Медичи. Слышал что-нибудь о Медичи?
– Они жили, кажется, в Венеции, да?
[55] Основали там первую банковскую компанию. Друзья Боттиччели и враги Савонаролы, так?
– Извини, что спросил. Я говорил с их прапраправнуком, который предлагал мне пожить в сентябре в его манхэттенском пентхаусе. Секретарская работа. Ведение домашнего хозяйства. Четверг – выходной. Уикенды на Файер-Айленде.
– Ну и как, ты примешь это предложение?
– Там она меня точно не достанет. Идем!
Сонни решительно зашагал прочь.
Я вновь посмотрел на женщину, стоявшую на другой стороне улицы. Простояв полчаса под дождем, она стала выглядеть куда старше.
Немного подумав, я сошел с бордюра. Заметив это, она отвернулась и поспешила скрыться за ближайшим поворотом.
Лето кончилось.
Разумеется, в Лос-Анджелесе никогда нельзя говорить об этом с уверенностью. Едва успеешь подумать, что оно кончилось, как оно уже возвращается иссушающим зноем на День благодарения, или портит Хэллоуин сорокаградусной жарой вместо дождя, или жарким утром под Рождество растопит снег, превратив Новый год в День независимости.
И тем не менее оно кончилось. Народ разъезжался, паковал вещи и прятал фотографии, готовясь исчезнуть в жерле войны, начавшейся по ту сторону океана. Лето кончилось. Когда вы прощались с друзьями на остановке, в горле у вас начинало першить. Никто не говорил «до свидания» или «прощай» – просто «пока» или «увидимся», правда, довольно грустным тоном. Все понимали, что, куда бы мы ни отправились, мы можем никогда не вернуться.
Поздним субботним вечером я провожал Сонни по пустынному парку к трамвайной остановке. Не глядя на меня, Сонни спросил:
– Поедешь со мной?
