И действительно, в пятидесяти ярдах от пшеничного поля возле маленького ручейка появилась небольшая воронка, из которой поднимался сизый дымок.
– Маленькая она какая-то, – заметил Тони.
– Нет, большая, – отрезал отец.
– Не больше моей головы!
Соседи бросились к воронке, отец же продолжал стоять на прежнем месте.
– Она была с хорошую бочку, – пробормотал он еле слышно и тут же куда более уверенным голосом добавил: – В любом случае, это была не моя бомба!
– Как так? – изумились соседи.
– А вот так, – внушительно ответил отец. – Моя бомба упала в поле. Будто паровоз с неба свалился. Даже огонь был виден, и железные колеса, и пар шел – вот какая была бомба огромная!
– Но тогда, выходит, бомб было две!
– Одна, две – какая, к черту, разница? – взорвался отец. – Они упали на землю одновременно! Но моя бомба была гигантской! А это так – хлопушка, которая к тому же упала совсем не на моем участке!
– Пятьдесят футов не в счет! – сказал Тони.
– Какая разница – пятьдесят футов или миллион миль?
– Но разве возможны подобные совпадения? Нигде никогда ни одной бомбы, а тут – сразу две!
– И все-таки это так, враг все еще прячется в моей пшенице!
– Папа! – шепнул Тони, показывая куда-то рукой. – Смотри!
Все дружно повернулись в одну и ту же сторону.
По золотому пшеничному полю с косою в руках неспешно шла мама. Она вежливо поздоровалась с соседями, подошла к отцу и сунула косу ему в руки.
И еще много лет спустя, сидя за стаканчиком вина в баре деревенской гостиницы, отец, бывало, завидев в толпе посетителей незнакомое лицо, брал в руки стакан и, подойдя к приезжему, повздыхав, заговаривал наконец:
– Вы слышали когда-нибудь об огромной бомбе, которая упала на мое пшеничное поле и тикает там и по сей день?
После этого он вновь тяжело вздыхал и добавлял:
– Вы спросите – откуда у меня эти седины и эти морщины? А все оттого, что все эти годы мы живем словно на пороховой бочке… Ведь бомба эта может взорваться в любое мгновение!
– Но тогда, – говорил, бывало, собеседник, – почему бы вам не переехать в более безопасное место?
– Разве я похож на труса? – кричал он в ответ. – Нет, клянусь Богом, мы не уедем отсюда никогда! Слышите? Никогда! Мы будем пахать и сеять, как и прежде. Однажды утром вы раскроете газету и увидите в ней маленькую заметку, в которой будет говориться о последних жертвах давно закончившейся войны. Да, спасибо, я, пожалуй, не откажусь выпить еще стаканчик.
Кстати говоря, отец и по сей день недолюбливает Тони с его тонким лицом и маленькими белыми руками. Много раз в последующие годы приходили от него письма то из Лондона, то из Парижа или Будапешта, и сквозь строчки, написанные изящным почерком, проглядывала его улыбка Мадонны. И всегда, как прощальное приветствие, в конце писем стояло одно слово: «Бабах!»
Поберегись!
Как только солнце стало садиться, из-под деревьев вышли тени, которые с каждой минутой становились все длиннее и длиннее. Игроки в гольф уложили свои клюшки в сумки, собрали мячи, сняли темные очки и направились к автостоянке. Когда солнце совсем скрылось за горизонтом, вместе с ним скрылись и машины. Стоянка опустела, на площадке для гольфа никого не осталось. Вернее, почти никого.
Гленн Форей сидел за компьютером в своей конторке, находившейся неподалеку от стартовой позиции, когда он услышал звуки ударов по мячу. Удар, второй, третий.
Хорошие такие удары. Не совсем обычно для этого времени.
Гленн Форей выглянул в окно.
Возле крайней слева стартовой метки он разглядел знакомую фигуру в шапочке, надвинутой по самые брови, со старомодной металлической клюшкой в руках. В последние годы этот человек заглядывал на площадку не слишком часто, но сейчас как будто вознамерился наверстать упущенное. Вот он положил на траву три мяча, выпрямился, взял клюшку поудобнее и произвел еще три сильных удара.
Гленн Форей посмотрел в сторону стоянки и увидел, что на ней осталось всего две машины: одна из них принадлежала ему, вторая – одинокому игроку в гольф. Он поднялся из-за стола и встал у открытой двери, наблюдая.
Процедура повторилась. Три новых мяча. Три удара. Мужчина собирался все повторить еще раз, когда Гленн Форей приблизился к меткам и встал рядом. Ничем не выдав, что присутствие наблюдателя замечено, тремя сильными ударами мужчина послал и эти мячи далеко вдоль зеленой трассы.
Проводив мячи взглядом, Форей повернулся к игроку и сказал:
– Добрый вечер, господин Гингрич. Удары один другого лучше.
– Вы полагаете? – отозвался Гингрич, которого, похоже, вообще не интересовало, куда падают его мячи. – Да, конечно. Вечер добрый. Пора кончать?
Гингрич положил на землю еще три мяча.
Форей помедлил с ответом. Было в выражении лица мужчины и в том, как он двигал руками, как сжимал клюшку, что-то такое, что удержало Форея от утвердительной реплики.
– Пора кончать? Пока еще нет.
Гингрич не отводил от мячей глаз.
– Рад слышать. Стало быть, у меня еще есть время?
– Да сколько угодно, – ответил Форей. – Можете особенно не спешить. Мне нужно закончить расчеты. Я пробуду здесь не меньше получаса.
– Отличная новость. – Гингрич вновь взял клюшку наизготовку. Первый, второй, третий. Три удара подряд. – Я знаю, что это не входит в круг ваших обязанностей, но все же… Не могли бы вы принести мне еще две-три корзинки?
– Нет проблем, – отозвался Форей и принес три наполненных мячами контейнера. – Возьмите.
– Благодарю вас, – сказал Гингрич, не поднимая на него глаз. Он готовил метки для очередных мячей, щеки его раскраснелись. – Вы очень любезны.
Форей проводил взглядом еще три белых мяча и вернулся в свой кабинет.
Гингрич как одержимый совершал удар за ударом, словно пытался выместить на мячах смертельную обиду. Неприятности на работе? Соперничество? Обман? Форей фыркнул: вот уже и собственные мысли о неприятностях приходят серией по три, как три удара по мячам!
Повторяющиеся раз за разом удары не давали ему сосредоточиться на расчетах. За окном уже горели фонари, заливавшие светом пустую площадку. Был поздний воскресный вечер, единственный вечер, когда площадка для гольфа закрывается рано, а человек со злыми глазами и пылающим лицом все бил по мячам, готовя метку для следующего, пока предыдущий еще не упал.
Форей принес на поле еще два контейнера. Гингрич, воспринявший этот поступок как проявление дружелюбия, кивнул головой в знак благодарности, продолжая махать клюшкой как робот. Раз, два, три; раз, два, три; раз, два, три. Некоторое время Форей стоял молча. Наконец он спросил:
