Когда через два часа, наглядевшись и надышавшись, он спустился к себе, чтобы отдохнуть и привести себя в порядок перед обедом, то не узнал свою каюту: белоснежное белье на одной постели, яркое покрывало на другой, на тумбочке сияющий никелем электрический чайник, фарфоровый кофейник, на столе медноногая лампа и ваза с цветами. «Чего еще надо?» – подумал Клим и вдруг его пронзило: а ведь это все неспроста! Его хотели унизить! И унизили! Этот капитан с красноречивой фамилией Гнилин, которого на флоте прозвали Писателем: чуть ли в каждом номере «Штурвала» появлялись его плохие стихи, бледные зарисовки, рапорты о выполнении планов экипажами судов, на флоте даже байка родилась – начальник пароходства говорит своему заму: «Спроси у Гнилина, на сколько процентов мы выполнили план?»; так вот этот Гнилин слушал его на партхозактиве с мерзкой, презрительной ухмылкой, а Наталья сказала как-то: хорошо, что они успели назначить Клима начальником ОТЗ еще при старом начальнике пароходства, Сергей Иванович точно протащил бы в это кресло своего старпома Гнилина, как хотел, чтобы место Панкратовой заняла гнилинская жена. И, когда появился штурман, чтобы позвать его на обед к капитану, Клим едва сдержался, чтобы не послать его. «Передайте мою благодарность “кэпу”, но я хочу пообедать в одиночестве».
Но в одиночестве ему пришлось находиться за столом недолго. Перед ним остановилась и попросила разрешения присесть такая красивая и модно одетая женщина, что Клим встал и смотрел на нее, раскрыв рот. Женщина рассмеялась, чем несколько снизила впечатление: она смеялась вульгарно: «Давайте уже сядем и познакомимся. Меня зовут Дина Петровна, я – директор рейса. Я пришла, чтобы принести извинения от имени нашего турбюро за то, что вас пришлось переместить из люкса…» – «Да ладно, чего там! Я прекрасно устроился!» – «В ваши годы я тоже считала, что скромность украшает!» Клим оставил без внимания, что она напрашивается на комплимент: «Ах, да вы еще так молоды!», поэтому только поинтересовался: «И что же вы приобрели, когда поняли, что скромность не украшает?» Дина Петровна снова вульгарно хохотнула: «Теперь мне понятно, почему вы так быстро сделали карьеру!» Клим покачал головой: «Я не сделал карьеру…» – «Да, конечно, вы ее еще делаете! Вы еще ого-го где будете!» – «Вина хотите?» – «Хочу!» Дина Петровна сделала знак официантке, та принесла бутылку вина и налила в два бокала, подложив под бутылку белую салфетку. «Спасибо, Люсенька, – сказала Дина Петровна и обратилась к Климу: – Вас как лучше называть: Климентий Степанович или Клим Степанович?» Клим вспомнил Юльку: «Ыосыф! – И рассмеялся: – Да просто Клим, мы же в разных конторах». – «Тогда я – просто Дина». – «Сила!» «Да, в переводе на русский… Так вот, Клим, – сказала Дина, отхлебнув из бокала, – ты меня здорово поддел. Если хочешь добиться чего-то, про скромность надо забыть. Но это совсем не значит…» Она замолчала. «Мне – как врачу: надо говорить все!» – «Это почему так?» – «Потому что только в таком случае я смогу помочь тебе». Она посмотрела на него сквозь наполненный бокал: «Ты считаешь, я нуждаюсь в помощи?» – «Конечно! Ведь ты одинока». – «Почему одинока? У меня прекрасный муж…» – «Я о другом. Ты одинока, потому что вырвалась из одной среды, а в другую не вписалась…» – «Откуда ты это знаешь?» – «Потому что я сам такой». – «Что ты еще про меня знаешь?» – «А ты не запустишь в меня бокалом?» Дина внимательно оглядела бокал: «Пожалуй, нет». «Ты сейчас мучительно думаешь вот о чем: опять надо идти к этому говнюку, от него так противно пахнет, но не идти – нельзя, он мне такие гадости может устроить!» Она долго молчала, потом, словно бы с трудом, проговорила: «Ко всему прочему, как мужчина – он никакой. И это, как ни странно, еще больше привязывает его ко мне. Он знает, что я никогда не снизойду до…» – «А ты скажи ему, что готова переступить через свою… порядочность. Не ходи к нему, а если он станет возникать, скажи: я хоть и сильная женщина, но и у меня есть определенные слабости…» – «И в чем же моя слабость?» – «Твоя слабость – это твой страх». – «Страх? Ну уж тут ты не прав!» – «Так это ты говоришь ему: я, мол, боюсь, что однажды проговорюсь о твоих необыкновенных мужских достоинствах». – «Это что же? Выходит, он у меня на крючке?» – «Выходит, так». – «Но, Кли-и-м! Я же не ду-у-ра! Почему я сама этого не поняла?» – «Ты хотела, чтобы пришел я и помог тебе». Она помотала головой и обхватила ее руками: «Ты меня совсем… заколебал! Я забыла, зачем пришла!» «Ты принесла, – он показал на бутылку, – извинения». – «Да нет же! Мне позвонил этот говнюк и сказал, чтобы я уступила тебе свою каюту! Пойдем, ты посмотришь и решишь!» Он отрицательно покачал головой: «Мне от него ничего не надо!» – «Я – сама! Клим, я – сама!» «А можно – я просто приду к тебе в гости?» И она закивала пышно причесанной головой: «Можно! Можно! Можно!» Клим засмеялся: «Я насчитал три ночи!» – «А обратно ты с нами не пойдешь?» «Нет, я расстанусь с тобой и возвращусь самолетом. И еще. Ко мне будут приходить директора и начальники. Можно, я их буду принимать у тебя, вернее, у нас?» – «И что все подумают?» – «Все подумают, что Гордеев – очень важный мужчина, если прошел мимо такой ослепительной женщины!» Дина улыбнулась: «Между прочим, я закончила иняз, так что все поняла! А за комплимент спасибо! Только… Желание ослепительной женщины – не в счет?» – «В счет. Я за все расплачусь». Дина вскочила на ноги: «Жалко, я дала слово – не запускать в тебя бокалом. Почему ты меня… не уважаешь?» Он поднялся: «Я говорю это – чтобы спасти тебя». Она вдруг успокоилась и поглядела на него благодарным взглядом: «Я буду ждать тебя… спасатель!»
Он пришел к себе и с удовольствием улегся на диване. Господи, думал он, как он устал за эти полдня! Но ему не дали насладиться покоем и одиночеством. В дверь робко, чуть слышно, постучали. Он открыл дверь и увидел невысокого лысоватого мужчину в мятом костюме. «Это вы – Гордеев Клим Степанович?» – «Я». – «Извините… Простите… Я пришел извиниться. Это вас я… выселил». – «Так вы и есть – Анатолий Петров? Автор “Кати Вершининой”?» Мужчина радостно заулыбался, закивал. «Проходите, Анатолий Сергеевич! Как здорово, что вы пришли! А про каюту забудьте, вас там, мне сказали, четверо». – «Я, жена, две дочери! И так мы хорошо устроились в вашей каюте!» – «Перестаньте! Видите, как у меня хорошо!» «Очень хорошо! А главное, – он оглянулся и зашептал: – Главное: вы один!» Клим усадил его на диван, достал бутылку коньяка. Глаза писателя плотоядно блеснули, чувствовалась многолетняя практика. Выпили, и он спросил: «А ты прочитал “Катю Вершинину”?» «Прочитал! И – влюбился в Катю! Такая она – целеустремленная, гордая, и в то же время – простая, земная, милая!» Петров покачал головой, соглашаясь: «Милая, вот именно милая! – Взглянул на Клима влажными глазами. – Я же “Катю…” на этом теплоходе писал, с натуры. Шли в конце августа из Северного, я на палубе пообщаюсь с “натурой” – девочкой-школьницей, а потом иду к себе и до самого утра пишу, пишу! Никогда так хорошо не писалось!» Пилось ему тоже хорошо, однако вначале Петров укоризненно и неодобрительно взглянул на бутылку с пятью звездочками: «Зря ты так тратишься, на эти деньги можно три портвейна купить!» Выпили коньяк, писатель повалился на диван и заснул, почмокав яркими, чуть вывороченными губами. Клим задремал на своей постели, когда в дверь снова постучали, но на этот раз решительно и громко. «Не заперто!» – крикнул он. В каюту – не по очереди, а все сразу, вошли трое, и он мигом понял, кто это, это от них известный советский писатель бежал к нему. «Не стыдно? – заговорила привычным плачущим голосом жена писателя, пожилая седовласая женщина. – Мы его специально от этих пьяниц-писателей увезли, а у него и здесь собутыльники!» Больше всего Клима возмутило и обидело, что дочери писателя смотрели на него, как на какое-то мерзкое насекомое. Он хотел было тут же выставить всех за дверь, но сдержался и выполнил свое желание только на две трети: «Вы, девушки, идите погуляйте, а мы тут с вашей мамой поговорим!» Дочери Петрова, услышав явную угрозу в его голосе, испуганно переглянулись и вышли. «Присаживайтесь, извините, не знаю, как вас зовут». – «Дарья… Дарья Семеновна». – «А меня зовут Клим Степанович. – Усадив ее на диван рядом с мужем, сел напротив на свою кровать. – Дарья Семеновна, хочу вам объяснить, что ваш муж пришел ко мне с извинениями. Я их принял и, по русскому обычаю…» – «Да вы понимаете, что ему эти обычаи противопоказаны! Он свою цистерну уже выпил! Я же с ним тридцать лет маюсь! Я же его от смерти спасла, выходила, в люди вывела, а жизни как не было, так и нет!» – «А как вы с ним познакомились, Дарья Семеновна?» «Да как… – Она посмотрела в окно, словно вглядываясь в свое прошлое, потом взглянула на Клима, и он поразился происшедшей в ней перемене: перед ним сидела интересная женщина с печалью в больших глазах и усмешкой на красиво очерченных губах. – Вы знаете, что он воевал?» – «Нет! Не знал! Его же год не призывной!» – «Он убежал на фронт, был сыном полка, а потом уж действительную служил. А когда отслужил, Сталин указ выпустил, чтобы у демобилизованных форму отбирали и отправляли их по домам, в чем на войну пошли. А Толе в чем ехать? Он и возмутился, собрание какое-то было, он встал и сказал: как же мы, победители, к своим родным в обносках придем? Его и посадили. Их часть в Грузии стояла, его держали в одной камере вместе с грузинами, которые на стороне Гитлера воевали. Как они глумились над ним! И сослали их всех в Сибирь, под Иркутск, где строился комбинат для переработки угля в нефть. Из Германии все оборудование вывезли, там оно работало, а у нас почему-то не стало… Толя сначала был на общих, на самых тяжелых работах, а потом наловчился, показал себя, назначили его бригадиром монтажников. Здесь у них и работа была полегче, и питание получше, и зарплата хорошая. Только грузины и здесь не давали покоя. Сами не работали, а со всех бригад деньги собирали и в каждую бригаду по грузину устроили, тот не работал, а деньги получал. Русские терпели-терпели, а потом устроили грузинам… Великую Отечественную. Всех железными пиками закололи, а Толя с грузином, который у них работал, в колодце схоронился, весь день в ледяной воде вдвоем простояли. Я Толю потом спросила: “А ты-то почему от своих прятался?” А он говорит: тогда и мне бы пришлось железную пику взять, а я, говорит, уже навоевался…» «Дарья Семеновна, подождите минутку! – Клим поднялся, подошел к тумбочке, в которой устроил “бар”. – Давайте вина выпьем!» – «А давайте, Клим! Нашу жизнь без вина никак нельзя вспоминать: сердце не выдержит! Думаете, я Толю не понимаю, почему он пьет? Только нельзя ему, он же больной насквозь. Тот грузин из колодца седой весь вылез и Толю вытащил, потому что Толя уже на ногах не стоял. Положили его в больницу, а я в соседней деревне жила и санитаркой в зоне работала. Тут Сталин умер, Толю освободили, я его к себе в дом привела, вроде как поженились мы, а уж расписались после. Толя долго болел, работать не мог, и по дому никакой помощи, все на мне. Мучился он сильно, а как-то попросил тетрадей купить и ручку с чернилами. И стал писать… А на стройке газета выходила. Попросил Толя, чтобы я отнесла туда его писанину. Стали его печатать в газете, а потом и на работу взяли, когда он поправился. Рассказы его в Иркутске отметили, на писательское совещание вызвали, а потом он в Москве на литературных курсах учился, там познакомился с Сердюковым, который здесь был в то время главным у писателей, тот его и сманил в этот город, квартиру пообещал. А я, как Толя в Москву уехал, уже и не чаяла, что он вернется, кто я ему, мы же не расписаны были. А он приезжает и говорит: “Пойдем, распишемся, а то квартиру не дадут!” А я уже одна жила, обоих родителей схоронила, справили мы свадьбу вдвоем, никого не пригласили, а потом такая у нас ночь была, такая ночь! Что уж тут скрывать, я и не знала до той ночи, что так бывает, да и после, считай, не знала, может, от того и пьет Толя… А тогда мы лежим, светать уже начинает, окно открыто, черемухой пахнет, и Толя говорит: “Слышь, Даня, соловьи поют!” Толя-то родом из-под Курска, а я и не слышала никогда, чтобы соловьи в Сибири пели. И Толя потом рассказ написал, “Соловьиная ночь”, хотел мне посвящение написать, я говорю: ты что, меня же засмеют, пусть думают, что ты мне с другой изменил… И ведь многие так и думают, письма пишут, в любви признаются, а ему уже и не надо ничего, кроме пишущей машинки да бутылки портвейна». Последнюю фразу она произнесла грустно, горько, безнадежно. И тут за ее спиной возник Петров, свежий и бодрый, словно после купания в речке: «Даня, ты как здесь?» Супруги ушли, пригласив Клима в гости. Но он так и не воспользовался их приглашением, зато Петров прибегал к нему тайком, чтобы выпить стакан-другой портвейна.
