— Маша, хочешь расскажу, как жила в войну? Шила маскировочные халаты и парашюты, исколола пальцы, ныли по ночам. Писала письма солдатам, хотела поддержать их, посылала вместе с халатами и парашютами. Потом муж погиб. Посиди со мной, Маша. А ведь осталась одна совсем молодая. Так и жила.
— Маша, подойди ко мне, скажу тебе кое-что. Мне приснилось, цветёт яблоня. Вроде цветки только распустились, а почему-то их лепестки слетают с деревьев. К чему это, Маша, ты знаешь? Может, с неба они сыплются?
— Я, Маша, развожу цветы. Вот выпишусь, покажу тебе все виды. Скорее бы, боюсь, засохнут без меня. Просила сына поливать их. Мне обещали принести особые сорта фиалок.
Но главная радость Немировской — внучка. Внучка приходит редко. Белобрысая, невзрачная, с тощими косицами. Придёт, сложит руки на коленях и молча смотрит на Немировскую. А та говорит, не переставая:
— Выйду из больницы, Зина, приезжай ко мне жить на каникулы. Я напеку тебе пирожков. Познакомлю тебя с глицинией. Я знаю, она скучает обо мне. Мы с ней живём вместе тридцать лет. Она тоже была ребёнком, как и ты. Подумай, цветы одних любят, других нет. Исчезнет их любимый человек, поливай, не поливай, а они начинают вянуть, желтеть, сохнуть. Совсем как люди. А ещё у меня есть лимонное деревце.
Внучка зевает — видно, далеко от неё и бабушка, и какие-то цветы с деревцами.
— Ты, дочка, полюби моего котёночка, — в другой раз говорит Немировская. — Зовут его Флокс. Пойди с папой покормить. Почеши его за ухом, он любит, когда чешут его за ухом. — На лице внучки написано полное непонимание — о каком Флоксе речь? Но, видно, спросить не решается. — Ты совсем кроха была, — Немировская показывает размер куклы, — идёшь, падаешь. Другой бы ребёнок заплакал, а ты — нет, покряхтишь, встанешь, снова идёшь. Я радовалась на тебя, упорная, чего хочешь, добьёшься в жизни. Меня жалела. Обнимешь за ноги, говоришь: «Моя баба». — По толстой щеке Немировской скатывается слеза. — За что разлучили? Кому что я сделала плохого? Приносила подарки, давала деньги. Нет, ты скажи, за что? — Внучка ёжится, будто у неё по спине ползут муравьи. Немировская не видит, говорит: — Вот и приходится валяться в больнице, зачем рожала ребёнка? И дома одна. Флокс и цветы. — Девочка мигает, сейчас заплачет. Немировская не видит, говорит: — Корми Флокса. Жалко. Он так смешно хвостиком машет, влево-вправо, влево-вправо! Мы много разговариваем с Флоксом, обо всей жизни. Попробуй начни ему чего рассказывать. Он склонит голову, слушает, смотрит на тебя.
Внучка мало знакома с бабушкой, хлопает, ничего не понимая, водянистыми глазами, что ответить бабушке, не знает. Видно, девочка томится, скорее на улицу, во двор хочет, во дворе — классики, и верёвочки, и вышибалы.
Марья жалеет и внучку, которой не разрешили узнать и полюбить бабушку, и Немировскую. Внучку не возили к бабушке, бабушку не пускали в дом.
— Маша, — зовёт Немировская, — разве я какая вредная? Ни во что не лезу, не надо мне ничего, дай только поглядеть на их складную жизнь, попить с ними чаю, завязать бантики Зине, что ещё нужно старухе? «Не ходи», и баста, без объяснений. Через такое отношение я и заболела.
Сын, тоже рыхлый, малоподвижный, как сама Немировская, в то время, когда внучка исправно хлопает глазами, разговаривает с Аполлоновной. К старухе подходит на минутку. «Ну, мама, надо идти. Выздоравливай тут». Каждый раз говорит одни и те же слова, будто других не знает. И кажется Марье, приходит сын из страха: не ровен час, напишут к нему на работу, что он о больной матери не заботится. И внучку приводит лишь для того, чтобы показать врачам: вот какой я внимательный, выполняю все материны просьбы.
Печень никак не восстанавливалась, силы таяли, Немировской прописали переливание крови. Галина Яковлевна выдала Марье всё необходимое.
— Лечиться будем, — сказала Марья Немировской обычную фразу. — Сожмите, пожалуйста, кулак, работайте рукой, резче. А то вена — тонкая. — Осторожно ввела иглу, вытянула несколько капель.
На всякий случай, как учили в училище, капнула эти капли на чужую кровь, которую нужно ввести. И вдруг, соединившись с чужой, кровь свернулась на блюдце, а уже идёт по трубке к вене несущая страшные осложнения кровь другой группы. Едва успела Марья вырвать иглу из вены, иначе — смерть! Замерла перед капельницей, никак не может унять дрожь. Глаза больных отражают её испуг. Немировская смотрит на неё. Капнула кровь. Марья зажала вену.
Надо что-то делать. Что-то сказать. Кому? Надо принести для переливания другую кровь. Где её взять? Галине сказать. Кричать начнёт.
Жива Немировская. Что-то поняла. Косит испуганным глазом на блюдечко со свернувшейся кровью.
Галине давно бы на пенсию — под семьдесят ей, да разве отдаст она кому добровольно эту золотоносную жилу?! Нет закона, способного уволить её, и не хватает медсестёр. Тем более, Галина больше пятидесяти лет на посту.
Страх, вот что! Врачи боятся Галины. Больные боятся. Даже Раиса плавится под Галиниными словами и взглядами, как воск: исполняет все её желания. Марья тоже боится её. Раньше людей не боялась, а теперь, как в дождь, с втянутой головой ходит. Страх лишает сил, делает дурой. Власть Галины над ней и другими непонятная, какая-то тяжёлая, глумливая, кажется: дом рухнет, если посмеешь ослушаться Галину.
— Что, Маша, случилось? — Немировская мигает, как внучка.
Столкнулись два страха.
«Я же — человек!» — впервые за годы самостоятельной жизни сказала себе Марья и, чтобы победить озноб внутри, представила себя врачом. «Я — врач, я — человек», — твердит себе Марья. Никто ещё не знает, она одна знает, что в душе она давно врач. И это знание — врач она, человек она! На поле битвы она. Озноб пропал. И дрожь исчезла. И страх перед Галиной исчез, будто его и не было. Марья улыбнулась Немировской.
— Ещё поживём! — сказала. Взяла блюдце со свернувшейся кровью, осторожно взяла — вещественное доказательство остановленного преступления, пошла к Галине.
Величественная, пышная, ослепительно рыжая, Галина снова за что-то распекала Сиверовну. Глядя в упор на Галину, буквально впившись в её крашеные глаза, Марья сказала:
— Вот, смерть.
Как свободно дышать и смотреть вокруг без страха — кажется, и ростом выше стала. Открыто Марья улыбнулась Сиверовне, подбадривая: распрямись, не трусь, ты человек.
Галина открыла было рот, захлопнула. Может, и побледнела, под густым слоем краски не увидишь. В её глазах мелькнул страх. На что, на что, а на свернувшуюся кровь опыта у Галины хватило. Но проскочило мгновение, всего мгновение, и Галина пошла на Марью грудью, заставив её отступить вместе с блюдечком.
— А-а, попалась, наконец! Перепутала Комову и Немировскую? Я выведу тебя на чистую воду. — Галина успокаивалась, слова и интонация становились наглее. — Вредительствуешь?! Я давно замечаю, нарочно гробишь людей, курсантка!
Сиверовна быстро перекрестила Галину:
— Бог с тобой! Что болтаешь?
