— Игорь, а как ты понимаешь жизнь? Зачем она?
Игорь сел к столу. Теперь он смотрел на неё не так, как несколько минут назад — с неуловимой взрослой презрительностью умудрённого опытом мужчины, он смотрел на неё так, точно она из женщины внезапно превратилась в его больную.
— Мне, Игорь, страшно жить, — заговорила она неожиданно для себя доверчиво, всей душой веря: он, такой хороший врач, ей обязательно поможет, сделает с ней что-то такое навсегда, от чего уйдёт это странное, щемящее чувство беспомощности и бессилия перед жизнью. — Родился человек, пожил, умер. Я не могу помочь ему в его страдании, я не могу остановить его смерть. Что после смерти? Есть вечная жизнь? Или наши души умирают совсем? Зачем мы родились, если умрём совсем? В клинике я да Сиверовна. Но она — бессловесная. Её ругают, а она всех крестит, прощает, жалеет. Знаешь, Игорь, — сказала она почему-то шёпотом, — я знаю точно: ведь мы не вылечили ни одного больного! Это — иллюзия, что вылечиваем. Облегчение, может, и приносим некоторым, немногим на время. Так, Игорь?
— Так, — ответил Игорь.
— Зачем тогда мы? Зачем наша жизнь, кому нужна?
Их человеческие отношения начались с этого тихого Игорева «так!», со скупых жалоб на Галину, у которой она в руках со своим желанием поступить в институт, с вечеров в полумраке.
Каждый раз Игорь приходил как навсегда, переодевался в тренировочный костюм, располагался удобно на тахте: свободно, раскинувшись, лежал, читал. Видно было, он отдыхает, он расслабился. Потом долго, много ел. И подробно обо всём расспрашивал её. Она сидела у него на коленях, он покачивал её, как ребёнка, а она любила трогать его жёсткие щётки-ресницы. Водила пальцем по острым скулам. Всё у Игоря было узкое — тело, овал лица, глаза. Только губы — полные, добрые, всегда горячие. Почему-то чуть горчили.
Марья завидовала Игоревым детям, тому, что они всегда запросто могут сидеть у него на коленях. И ей было стыдно, зачем она отнимает Игоря у них: если бы не она, он бы сейчас играл с ними, читал бы им. Это единственное, что омрачало Марье уютное, защищённое сидение у него на коленях: её вина перед его детьми. «Ну, я немножко, — уговаривала себя Марья, — поговорим, и пусть идёт к ним. Совсем немножко».
Игорь всегда был ровен, весел, без своих проблем.
— Я за пир во время чумы, — говорил он убеждённо. — Читала, небось, Пушкина? Пусть через пять минут кранты, зато пять минут — мои. Жизнь ведь тоже фактически пять минут, и абзац. Пусть и последние минуты будут мои! — Игорь пытался внедрить в неё совсем чуждый ей, совсем не её взгляд на вещи: мол, нужно успеть получить максимум радостей и удовольствий.
Марья не понимала, что для неё является удовольствием и что значит — «получить удовольствие». Вежливо слушала Игоря, не соглашалась с его словами, чувствовала их облегчённость и умелое увёртывание Игоря от жизненных сложностей, но вот обиды и оскорбления, нанесённые Галиной, Игорь снимал с неё легко.
— Кто они и кто ты? Ты — человек, они — гусеницы, — говорил так уверенно, что Марья в самом деле видела Галину нарядной гусеницей. — Ползают, суетятся, оставляют после себя зловонные кучи, а хотя бы из денег, всё равно ведь смердят и разлагаются. Не живут они, Машуня! Не пускай в себя. Твоё право — принять сто граммов и закуску, весёлый водевиль, а это не твоё, всё равно сгниёт рано или поздно.
Она верила, так и есть, как говорит Игорь, и всё-таки спорила:
— Как же «не пускай»? От них людям — смерть.
— От каждого может прийти смерть, Машуня. Больной болеет потому, что не умеет жить, Машуня! Он сам виноват в своей болезни. Галина твоя только помогает ему подвести черту.
Марья успокаивалась под Игоревыми словами, произносимыми таким авторитетным, безапелляционным тоном, что усомниться в них было невозможно.
Целых полтора года Марья грелась в Игоревых добрых руках и словах. Только в одном он был неумолим. Как только она заговаривала о ребёнке, уверяла в том, что вырастит его сама, что ей от него, Игоря, ничего не надо, что она не хочет лишать его детей отца, Игорь глох, не слушал никаких её аргументов, тут же переводил разговор на другое, а чаще сразу же уходил.
4
Всегда, когда Марья встречается с Алёнкой, она вспоминает об Игоре. Алёнка так умеет спросить, так посмотреть на неё, что начинается между ними другой разговор: молчаливый, но, как на духу, открытый, о том, о чём люди не говорят друг с другом, о чём нельзя говорить, но о чём можно догадываться через молчание — такое родственное молчание у них с Алёнкой.
Иван бросил Алёнку.
Может, и не скоро узнала бы Марья об этом, если бы Алёнка по странной случайности, по воле дежурной «03», не попала в их клинику. Алёнка была ещё очень молода, и по логике неоткуда было взяться инсульту, так вот же: инсульт у совсем молодой.
— Ты только не вздумай ему сказать, врагом моим станешь, — первые слова произнесла Алёнка, когда смогла говорить. — К телефону подвези, позвоню деду, — были следующие слова.
Марье пора уходить, её смена кончилась, но она после бессонной ночи, голодная, немытая, уселась подле Алёнки. Стала гладить её руки и лёгкие волосы.
— Ему нужно жениться на ней, понимаешь? Всё его будущее зависит от этого, — едва слышно говорила Алёнка. Ей нельзя было говорить, но ей нужно было говорить, чтобы освободиться от нестерпимой боли и напряжения, снять стресс. — Он очень талантливый. Он сейчас задумал такой роман! Хочет раскрыть крупное преступление кого-то, стоящего у власти. — Алёнка в изнеможении закрыла глаза и лежала бледная, с мелкими, рассыпавшимися по лицу морщинками, проступившими сейчас и невидимыми в хорошие минуты. Снова принялась храбро оправдывать Ивана: — Ты же должна понимать, таланту не пробиться просто так… А я сразу знала, он бросит меня. Он — мальчик. Разве он знал себя, когда познакомился со мной? Не вини его, не суди. Я была счастлива с ним, как никто никогда ни с кем. Мужа не любила. Вышла из жалости, очень он любил, а полюбить не сумела. Ваню полюбила. Просто очень неожиданно всё случилось, я не успела подготовиться. Если бы он глаза в глаза сказал, не так бы… В человеке всегда и большой и маленький, кто победит? Не всегда побеждает большой. Позавчера ещё мы, как обычно, как всегда, были вместе… — Снова Алёнка долго молчала. Марья едва касалась её рук, боялась причинить неудобство. — Я знаю, он любит меня. В этом всё и дело. Если бы ты видела его позавчера! Он любит меня! — повторила Алёнка убеждённо. Глаза её были сухи. И губы сухи, словно пропеклись корочками от внутреннего жара. — Ему было так плохо позавчера! Смотрел — как прощался. Я уже хотела спать, а он всё: подожди тушить да подожди! Предложил ночью пить чай. Стал говорить, точно оправдываясь: трудно печататься, есть люди, готовые помогать. И всё смотрел — как запоминал. Хотел, наверное, сказать и не смог. С запиской проще. Что записка? Листок бумаги. Не мучается. «Прости. Не стою тебя. Все вещи твои. Хочешь, живи в моей квартире, площадь у нас есть». Так и написал: «у нас». Он поступил как настоящий мужчина: разорвал и — не жди! Я сразу знала, — повторила Алёнка. — Я ведь сразу развелась с мужем, а Ваня так и не предложил зарегистрироваться. Я не виню его. И ты не вини. Ну что ты плачешь, Маша? Не плачь. Когда плачешь, я ещё больше не могу. Не вини его, — повторила. — У меня ведь не может быть детей. А он… а ему ведь нужны дети. Я переохладилась однажды…
