— Замолчи! — рявкнул Иван. — Всему есть предел. Даже моему терпению. Смотри, отглажена каждая ниточка брюк, смотри, как отчищены ботинки, смотри, я откормлен. — Но вдруг Иван прижал ладони к лицу, сказал тихо: — Не мучай меня, Маша! Ты же видишь, мне тяжело. Ты-то понимаешь, как мне тяжело?!
— Ваня, прошу, скажи, извини, что влезаю в твою жизнь, как ты смог с Вероникой в первую ночь? Она же была противна тебе! Ты же тогда ещё любил Алёнку!
— Я напился, Маша, вдребезги!
— А во вторую ночь? А в третью?
— Я напился, Маша, вдребезги! — повторил он. — Пошло-поехало. Высокие гости. Нас показывали, как дрессированных зверей, нас обмывали, нами хвастались.
— И с тех пор по сей день ты продолжаешь каждый вечер напиваться?
— Нет же, конечно, — сказал устало. — Я не люблю пить. Тошнит, голова тяжёлая. Нет же. Когда трезвый… шторы толстые, темно, представлял себе Алёнку, иначе не мог бы.
— Каждую ночь?
— Замолчи! — закричал Иван. — Ты ни в чём не знаешь меры. Зачем ты со мной так?! Любит она меня. Глядит, не наглядится. Да, любит, ничуть не меньше, чем Алёнка любила. — Иван потёр виски. — Чертовщина какая-то. Что со мной? Слушай, сколько сейчас времени? Целая жизнь прошла, мы встретились с тобой так давно! А у меня сегодня ещё столько дел! Пожалей меня!
Марья — перед остывшим чаем — пустая.
А Иван успокоился, жадными глотками пьёт чай, жадно ест пирог, сыр. Он, видимо, сильно проголодался от перенапряжения и в привычном действии восстанавливает силы. Модная рубаха, складка-стрелка на брючине, проутюженная, ароматизированная… С иголочки, ниточка к ниточке, Иван. Кожа на лице лоснится, «унавоженная» лучшими кремами, губы напоены соками. Алёнку забыл. С плаката экспонат. Передовик производства. Герой-любовник. А чего хотела от него? Чтобы вместо изысканной еды чёрные сухари грыз, чтобы ходил босиком и обивал ноги о камни, как Моисей, чтобы бросил семью и кинулся выпрашивать у Алёнки прощение за инсульт, за унижение, за боль, не дающую ей дышать, как дышат здоровые люди?!
Что она может изменить?
Почему всё-таки она встаёт, идёт к письменному столу? Достаёт из ящика альбом с фотографиями, в какой-то упрямой вере, неоднократно Иваном и жизнью разрушенной, отодвигает от Ивана пирог, кладёт альбом, открывает страницу с Новым годом.
— Пойдём, братик, в гости домой и к Колечке.
3
Они уже были почти большие, девятилетние, а к ним вдруг пришёл Дед Мороз.
— Я буду исполнять ваши желания, — сказал Дед Мороз, скидывая со спины на пол гостиной мешок с подарками. — Вот ты, мальчик, чего хочешь больше всего?
Иван растерялся. Он тогда ещё был дофутбольный, во всём заодно с ней. В тот год твёрдо решил стать врачом. Они с Марьей играли в больницу. Лечили кошек-собак, младших детей. Всем подряд измеряли температуру, считая почему-то это главным лечением. Всех подряд кормили лекарствами: глюкозой и гематогеном. Всем подряд «перевязывали» раны: извели кучу бинтов, несколько литров йода. От взрослых слышали слово «рентген», им нравилось оно, и им хотелось научиться видеть человека насквозь: что съел, о чём подумал и чем болен.
— Я хочу фонендоскоп, — Иван подался к Деду Морозу со всей детской надеждой, истово веря в чудо, — и рентген. Я изучу его, сам себе сделаю такие глаза, чтобы всё видеть, и буду всех спасать. А ещё я хочу такую книжку, в которой написано о том, как лечат все-превсе болезни! Я знаю, есть такая волшебная книжка!
От неожиданности Дед Мороз дёрнул себя за бороду, борода отклеилась, и оголился подбородок. Колечка?!
Ну, какой же Колечка Дед Мороз?
Но Колечка повёл себя совсем не так, как Марья ожидала. Ничуть не растерялся, подумаешь, отлетела борода, прямо при них приладил её на место, три раза хлопнул в ладоши, пробормотал что-то непонятное и сказал:
— Дед Мороз виноват перед тобой, Ваня. Он должен был услышать твоё главное желание. Не обижайся. И волшебники совершают ошибки, как все обыкновенные люди, но, в отличие от обыкновенных людей, исправляют их потому, что служат людям! Потерпи два часа, я вернусь в лес и хоть что-нибудь из того, о чём ты мечтаешь, раздобуду. А пока вот тебе настольный теннис. Сделаем раскладной стол. И ещё вот тебе шарф, твой износился.
Тот Новый год давно канул в вечность. Но и сейчас, когда под Новый год в окно бьётся вьюга, Марья прилипает лицом к причудливым рисункам и ждёт Деда Мороза — Колечку.
Тогда, в тот Новый год, родители гнали их с Иваном в кровати, уговаривали, умоляли. Обманом хотели сбежать в гости — конечно, спокойнее было бы уйти, когда дети спят. Но Иван неподвижно сидел около часов, бессонными глазами следил за тяжёлой неповоротливой стрелкой.
— Не придёт больше твой Дед Мороз, он может прийти лишь один раз, — пытался урезонить Ивана отец. Он был недоволен, поминутно смотрел на часы. — Вы всегда засыпаете в девять!
Мама смотрела на Ивана жалобно. Она всегда разрывалась между ними и отцом. Если бы не отец, ни за что не пошла бы ни в какие гости, затеяла бы встречу Нового года, но, прежде всего, часто вопреки здравому смыслу, она служила отцу и тем невольно отнимала себя у них.
— Он обещал, — твердил Иван. — Придёт.
Мама умоляла отца подождать ещё несколько минут, и ещё несколько, и ещё…
И Дед Мороз в самом деле пришёл. Вместе со своим мешком. Родители тут же смылись получать свои законные, «отдыхательные» премиальные за тяжкий труд воспитания детей, а они остались втроём: Дед Мороз и Иван с Марьей.
Где можно ночью добыть фонендоскоп, когда вообще добыть его в те годы в обычной продаже было невозможно, непонятно, но он был вручён Ивану вместе с книгой, старой-престарой, на которой крупными буквами написано: «Авиценна».
— Насчёт рентгена, Ваня, вышла осечка, это большой аппарат, вырастешь, освоишь его в поликлинике. А пока учись слушать сердце. Ну-ка, вставляй трубочки в уши. Вот так. Приставь Маше к груди. Слышишь?
Ваня сиял.
И он был словно именинник, их Дед Мороз! К её рукам приладил крылья, широкие, слюдяные, в блёстках прозрачные рукава — они пристёгивались на спине. Невнятно бормоча «Хочу, чтобы ты летала», поднял её к потолку, к лампе с пятью горящими, как костры, огнями, и Марье стало жарко и страшно, что она так высоко, под потолком. А когда опускал, вдруг жадно прижал к себе, и Марья ощутила без всякого фонендоскопа гулкое, вовсе не дедморозовское, человечье сердце. И, благодарная за то, что Колечка остался с ними в Новый год, обняла его, прижалась к ватной бороде. И снова борода отвалилась. Долго оставались они так — щекой к щеке, и щека в тот день была у Колечки гладкая, хорошо выбрита. Бороду он так больше и не приклеил: полу-Колечка, полу-Дед-Мороз. Но никто не обращал на это внимания: они все трое прыгали-летали по комнате, плясали вокруг ёлки, сочиняли спектакль о волшебной птице, крыльями спасшей от смерти целый народ.
