Она — в лодке. Солнце пришло, как обещал Колечка. От воды поднимается тепло. В лодке Алёнка с Борисом Глебычем. За спиной Ваня и дядя Зураб. Дядя Зураб поёт, глухо, неразборчиво. Сейчас, ещё одно мгновение, и Марья поймёт то, о чём он поёт. Она знала грузинский язык и забыла. Она вспомнит. Вот сейчас. «Вечен водный солнечный путь. Вечна память по ушедшим. В солнечных лучах не растопится. В солнечной воде не растворится».
Главное — не предать. Алёнку, Бориса Глебыча, саму себя. Она не продаётся и не покупается.
И муть в голове растаяла. Директор издательства, Кирилла Семёнович, Владыка тоже ведь родились людьми! Но они позволили червячку, зародившемуся в них, вырасти в уродца, с хапающими лапами и хищными, лживыми пастями. Вот если бы не мимикрия, их увидели бы настоящими, какими видит их Марья. Пусть её опус десятилетия пролежит в ящике письменного стола, зато она не даст разгуляться червячку, который и в ней есть, и в ней.
Клясться Марья не умела, но посреди грохочущей улицы, задрав голову к серости низкого, набухшего людскими обидами и болями неба, к колкому снегу, вместо клятвы невразумительно для самой себя твердила: «С вами я, с вами!», сама не очень понимая, с кем — «с вами». И чувствовала, как нелепое её бормотанье, и колкие ядра снега, и ветер, и её храбрая борьба с собственным тщеславием очищают её от скверны ненавистного ей мира.
Шла она домой — за свой детский, облупившийся письменный стол.
Тётя Поля открыла дверь, увидела, как она замёрзла.
— Сичас, чай, у меня — малиновое варенье! Сичас!
А потом Марья шагнула в ванную, полной струёй выпустила горячую воду — скорее возвратиться к самой себе!
И снова она — пишет.
Глава называется — «История одного инфаркта». Герой — Колечка. Это он написал с таким названием сценарий. Выбрал в свой фильм актёра глазастого, рассеянного, нечёсаного, в мятой одежде. Усадил против себя в студии, яркую лампу приклонил к столу, чтобы свет не мучил, сказал:
— От вас зависит фильм. Вы работаете в КБ. Вас не интересует, что происходит вокруг, вы никого не видите, ничего не слышите, вы — изобретатель. Не от мира сего. Вы — редкий экземпляр. Чтобы нам с вами не наломать дров, вот вам телефон, поезжайте к одному такому чудаку, очень талантливому человеку, он расскажет вам, чем занимается.
Колечка-режиссёр разглядывает своего героя. Грудь — узковата, под глазами — мешки, от недосыпания бывают такие мешки, и от пьянства бывают, и от больных почек.
— Вы забываете поесть, — говорит Колечка. — Можете надеть разные носки, грязную рубашку, вам всё равно. На вашем письменном столе и дома и на работе дикий хаос. Живёте вы в общей квартире в двадцатиметровой комнате вместе с женой и сыном. Жена относится к вам как ко второму ребёнку: подбирает за вами вещи, всю работу по дому тащит на себе. Время действия — лето. Все втроём, как всегда, хотели уехать к морю, начальник вас не отпустил. Он дал вам полную свободу, но потому дал свободу, что ваши изобретения выдаёт за свои! И этим летом вы нужны ему — срочно доделать начатую работу, он — хочет представить её в комитет по изобретениям! Вы этого не знаете. Вернее, вы об этом не думаете. — Колечка-режиссёр замечает около брови своего героя шрам, трогает его. — Это когда, где?
— Во время войны бежал навстречу к маме, упал на стёкла.
— Жена с сыном уезжают на юг без вас, а вы впервые остаётесь один, без семьи. Сын не ездит по комнате на велосипеде, жена не гонит вас рано спать — работать можно хоть целую ночь! И вы работаете до двух. Холодильник набит котлетами, тушёным мясом, сырниками, борщом… Жуёте без разбора то, что попадает на глаза. Неделя вакханалии: вы работаете, не поднимая головы. Заветный замысел. И тишина. Вечером — тишина, ночью — тишина. Пришёл с работы, сжевал котлету или похлебал борща и — за стол! И субботу с воскресеньем — за столом. В своё удовольствие! Получается!
Марья пишет режиссёра Колечку подробно, в деталях, с въедливостью, достойной хирурга! Носовой платок всегда торчит из верхнего кармана, во рту зажата «беломорина», перед героем своим бегает, каждую минуту заглядывает ему в глаза.
И герой, Нил Кливретов, начинает жить самостоятельной жизнью, отрывается от Колечки. Еда кончилась. Готовить себе Нил не будет. Ночь. Ложится голодный. Завтра, в понедельник, после работы сходит в магазин, что-то себе купит. А сон не идёт: цифры не отпускают. Может, ошибся?! И снова — стол, заполненные формулами и цифрами листки.
Утром в понедельник Нил вскакивает от пронзительного звонка будильника. Не раскрыв глаз, ощупью движется в туалет, в ванную. Не доходит. На него обрушивается визг:
«Это хто за тебя колидор будет мыть? Я горбатилась неделю. Ишь, занежился. Таперя твоя очередь!»
С трудом раскрыл глаза. Местная «тётя Поля». За спиной «тёти Поли» — Сам, одутловатый громовержец. Почему раньше не видел, не замечал их, криков не слышал? Как ладит с ними жена? Чем ублажает?
«Так-растак твою мать! — сыплются ругательства на тихого интеллигента. — Мою бабу хоть загнать раньше времени в могилу?! Если тут тереть грязь за всякими? Мать твою! Хто заляпал плиту?»
В два голоса, как в опере, «ведут сражение» с ним.
Изматерённый, не почистив зубов, не зайдя в туалет, прямо в ночной пижаме, как был, двумя пальцами схватил тряпку, подставил под струю. Уже не гроза, началось извержение вулкана: «Это что же ты льёшь холодную?! Где это видано? Хошь жир оставить, чтоб по кухне кататься, как по льду? А в ванной как мыться, когда там купалися половые тряпки?» — Лава из расплавленного металла залила Нила.
На работу явился «в гипсе»: спина, руки, ноги не гнутся. Зато в глазах, как через форточку в металлоброне, можно увидеть всё, что делается внутри. Сотрудники, в отличие от героя любящие совать нос в чужие дела, сразу углядели: не отрешённый, по обыкновению, взор, а мечущий громы и молнии, буравящий, испепеляющий. Совсем не похож этот, в металлоброне, Кливретов на того, с которым проработали они более десяти лет. От одного к другому, как ток по проводам, шёпот: «Жена избила?», «Провёл ночь в милиции?», «Дрался с хулиганами?».
Сенсация?!
Но вполне вероятно, в этот день и не произошло бы ничего примечательного, сел бы герой за свой стол, углубился бы, по обыкновению, в работу, привычными расчётами развеял бы воспоминания об утреннем побоище и расплавил бы панцирь, если бы его начальник не имел какого-то своего сражения или дома, или у своего начальника. Сработала эстафета: передай флажок дальше.
Колечка — это Колечка. Прерывает сцену.
— Врёшь, Нил. Липа. Себя втащил в отдел, а не свою злость. Люди-то сидят? Люди-то или враги, или союзники?! Нужны ему сейчас люди, ну-ка подумай! Если молнии да громы он в себе собрал, должен же он их выбросить на кого-нибудь? Встреча с сотрудниками хоть какая должна произойти?! Есть «здравствуйте» или нет его? Есть старые счёты или нет их? Есть симпатии или нет? Люди, Нил. Их-то не сбросишь со счетов. Ты впервые видишь, впервые слышишь. Сплетни, зависть, бутылка около тумбы, вязанье… Ты клокочешь. Слово тебе скажи, тронь тебя — взорвёшься. — Колечка бегает перед Нилом, размахивает тощими руками, за каждого сотрудника играет роль. — Сотрудники чувствуют: что-то неладно с Кливретовым. Боятся его? Опускают глаза? Или прут на рожон?
