С Марьей сейчас Колечка: праздничный, со слепящим взглядом, тот, который создал «Жестокую сказку». Нарочно взяла не «Жестокую сказку», до «Жестокой сказки» она не дозрела. Не смеет говорить о том, чего не знает, чего не пережила. Но ей нужно вернуться к Колечке, и она возвращается — свежего воздуха вдохнуть. Судьба Кливретова как судьба Климова. Правда, у Климова — ни жены, ни детей, а ведь тоже однажды Климов проснулся и увидел всё, как оно есть.
Начальник Кливретова внёс себя в отдел. Иностранный пиджак распахнул плечи, обозначил талию, иностранные брюки обтянули ноги. Секунду дал полюбоваться собой и загремел:
— Почему не сдан отчёт? Почему не выполнен план? Домино, анекдоты, перекуры (это манера Слепоты — всё свалить в кучу)? За что государство платит вам деньги? За то, что перемываете косточки начальству, кофе и чаи гоняете (это ещё одна особенность Слепоты — ханжество, он обожает «кофея и чаи» за чужой счёт), а кто вместо вас будет работать?
Не столько сами слова, сколько тон высокомерный, обращающий человеческую особь в насекомое, широко распахнул «форточку» в металлическом панцире нашего героя. Герой тяжело встал, постукивая металлочастями, пошёл к начальнику.
— Мать твою так, и так, и этак, — хлынули на начальника яркие словосочетания, обрушенные на него утром соседями. — Отдай! — сказал зловеще робот, начиная пылать в высоких температурах и сбрасывая с себя металлическое одеяние.
Начальник попятился.
— Что «отдай»? — залепетал растерянно, как всякий трус: из деспота он быстро превратился в холуя!
— Наши открытия. Наши диссертации. Наши мысли, выданные за твои. Нашу молодость. Нашу славу. — Теперь «заливается металлом» начальник!
Герой жил себе да жил. Гордился собой, потому что верил в ценность своих изобретений: это он сам придумал, это его собственное открытие, и оно нужно людям, обществу. Но, сделав открытие, забывал сразу о нём и включался в новый поиск. А в тот день, после мытья полов, голодный и немытый, услышав наглый тон начальника, вдруг прозрел и резко затормозил: инерция оборвалась. Вот кто не пустил его с женой и сыном к морю и солнцу, вот кто проглотил десятки его работ, как шварцевский дракон — одну за другой десятки девушек, вот кто уничтожил целую его жизнь. Осознал наконец: по его изобретениям защищал начальник и кандидатскую, и докторскую, с его работами ездил по заграницам, и на его деньги куплены японский магнитофон, очки-хамелеоны, костюм!
Не злость свою нужно передать «Меркурию», чтобы тот «погнал» её дальше и выплеснул на невиноватых людей, а низвергнуть его надо!
— Отдай! Все до одной мои работы отдай! При всех отрекись от них! — Впервые, наверное, и сам герой услышал свой голос. — При всех скажи: это не твои, это мои работы. Вылезай из моей машины. Вытряхивайся из моей квартиры. Снимай мой костюм! Вор! — кричит Кливретов. Кричит: — Ради кого я не спал, жёг себя?!
Залила чернота лица людей. Острая боль схватила, сжала сердце. Отпустила.
В тот же день он словно впервые встретился с городом один на один. В метро толкают, в автобусе толкают, ноги отдавливают, да ещё и матюгают почём зря. Как же раньше ничего этого не замечал?
Нужно еды купить.
Зашёл в магазин, а продавщица ворчит: «Чего тебе? Уснул, что ли? Колбасы? А выбил сыр! Сойдёт и сыр!»
Может, раньше и утёрся бы, как утирался всегда, и сожрал бы невежливость продавщицы, как «кушал» всё, что предлагал ему начальник, пошёл бы себе домой с сыром, который терпеть не может, а сегодня полез в драку, точно одним вызовом, брошенным заведующему, одной записью в книге жалоб и предложений может изменить подлеца-начальника, систему торговли — с двойным прилавком и воровством.
Тут и рухнул герой без сознания: с книгой жалоб в руках, с недовысказанным протестом против хамства.
В больнице лежит тихий, такой, каким был всегда, до внезапного прозрения, широко открытыми глазами смотрит в потолок и думает: как же это получилось, что он, человек спокойный и выдержанный, вдруг ни с того ни с сего сорвался?! Где-то далеко, за шумами в голове, глухотой в ушах, дёргающей болью в груди, вершится плач жены и сына. А в нём, точно он в кино попал, прокручивается его жизнь: события, промелькнувшие сном, не зафиксированные сознанием. Теперь только они озвучились, вернулись припорошенные пылью и копотью реальности: с уставшей до синевы женой, героически собой закрывавшей его от соседей и продавщиц, с розовощёким начальником, изрешечённым пулями, сквозь дыры от которых благополучно вылетели совесть, душа и все остальные качества человеческой сущности, с глупостью и пошлостью сотрудников. Почему раньше ничего не видел, не слышал? Как же получилось, что он, вроде вовсе не дурак, по собственной глупости и вине стал слепым орудием бездарностей, а на жениной шее повис гирей — равнодушным барчонком?
— Что ты жуёшь слова? Это тебе не жвачка. Скажи мало, но слово к слову. Внутренний твой голос звучит за кадром. Это же не врачу, не медсестре ты говоришь! Ты, может, и помрёшь ещё, а вопросы — живые, они над болезнью. Пусть не имеют ответов, как в жизни, но ты их ставишь. Что ты понял, давай разберёмся? Хана тебе: не выжать тебе из твоего начальника твои открытия, намертво сцеплены талант с бездарностью, так?!
Колечка тоже в серой палате. Поджигает Кливретову закат — розовый, и сияние вокруг солнца расплёскивает, под звон суден и шорох слабых голосов тяжёлых больных раскидывает перед Кливретовым луг с золотисто-зелёной травой и солнечными цветами, с болтливыми птенцами, пытающимися взлететь и беспомощно падающими в душистую траву, он выплескивает перед Кливретовым рябую от солнца реку, бескрайнюю и спокойную.
— Смотри, Нил, зачем всё это, в какой связи с тобой, с твоей женой, с твоим начальником, с твоими открытиями? Ну же, скажи, что значит твоя жизнь в этом свете, и в траве, и в воде, и в небе? А с сыном своим ты хоть раз говорил? О чём думает он, что видит, кроме велосипеда и школьных уроков? А жене морщины разглаживал?
Кливретову открывается вина собственная — перед женой и сыном, и беспомощность перед непостижимостью мира, и порочная, навеки, зависимость от начальника.
Может, и был счастлив Колечка — раз в жизни: когда создавал «Жестокую сказку». У Марьи он счастлив сейчас — создавая «Историю одного инфаркта». Но в момент прозрения, в миг праздника, на который попал Колечка в Марьином романе, Меркурий Слепота запрещает фильм, приказывает прекратить съёмки.
— Маша!
3
Алёнка вошла неожиданно, незваная. Вторжение Алёнки — возвращение в постылую жизнь: к полкам с пустыми банками из-под круп, к раздражительности с перетянувшими её внутри, как проводами, злыми нервами, к заштопанной юбке и серому небу в окне. Вторжение Алёнки — это ей живой укор, констатация её неудач, формирующих её в хроническую неудачницу. Вторжение Алёнки — вторжение ростовщика: слишком велик Марьин долг перед Алёнкой. Застревает в глотке снедь, которую сейчас Алёнка выкладывает из сумки на стол.
