Так и знала, чувствовала: без Меркурия дело не обошлось.
Они втроём учились во ВГИКе. Сначала все трое на актёрском, а потом Меркурий, тогда он никаким Меркурием ещё не был, тогда он был Петей, перешёл с актёрского на режиссёрский.
— Он мог снять с себя последнюю рубаху и отдать нам, — шамкал Колечка. — Мог не спать ночей и писать для нас шпаргалки. Умел высмеять себя, признавал, что бездарен как актёр, и не обольщался.
Несмотря на то что Меркурий перешёл на режиссёрский, к экзаменам готовился и свободное время проводил с ними. Были они, три друга, очень бедны в те довоенные годы, но жили весело: за чаем и винегретом выдумывали сценарии, разыгрывали спектакли, строили воздушные замки.
— Так продолжалось до «Ведьмы». «Ведьма» — спектакль в ИФЛИ. Нас привёл туда приятель — посмотреть чудо! Мы любили чудеса. И пошли. — Колечка замолчал.
Неровно дышал. «Стенокардия, — машинально отметила Марья, — нужно показать Альберту». Сжигаемый лихорадкой, заросший, как в дни съёмок «Жестокой сказки», сидел, привалившись к спинке скамьи. — Мама играла Ведьму, — сказал наконец.
Марья кивнула. Она знала, что мама играла Ведьму. Но она не знала того, что с этой «Ведьмы» началась драма трёх жизней. Не только отец, но и Пётр, будущий Меркурий, и Колечка ступили в костёр, разожжённый мамой, в котором сгорели потом мама и Колечка.
Они уже снова шли.
— Три раза мы смотрели «Ведьму». Каждый раз мама играла по-разному, другую ведьму. Была ведьма весёлая, из озорства творила жестокие бесчинства. Была ведьма — философ. В третьем спектакле ведьма оказалась страдалица. Она мучила людей и сама погибала с каждым. Прошло, наверное, всего две недели после первой «Ведьмы». Но мы, все трое, можешь представить себе, забросили свой институт и буквально поселились в ИФЛИ. Ходили на лекции и семинары не к себе, а в ИФЛИ, к маме. Раньше всё было просто и демократично. Обстановка такая… студенты — хозяева положения. Свита вела маму домой. Мы с мамой оказались почти соседями. Я жил в Ермолаевском, она — во Вспольном.
— Колечка, давай постоим, отдохнём!
Но Колечка не услышал, продолжал идти и рассказывать. Не о том, что чувствовал тогда он, — она сама догадалась и о бессонных ночах под мамиными окнами, и о внезапно родившемся Меркурии вместо Пети, и о напряжении, возникшем в отношениях трёх друзей, — а о маме. Вот кто о себе не помнил — Колечка!
— После третьей «Ведьмы» мама никак не могла отключиться. Давно спектакль кончился, и зрители разошлись, а она стояла, счастливая и несчастная одновременно. Мы поздравляли её. Она кивала, но видно было: ей не нужны наши поздравления, в ней совершается что-то, что в эту минуту делает её великой драматической актрисой и одновременно — слепой и отрешённой. Наконец она вышла из ИФЛИ и двинулась к Сокольникам. Почему-то, когда мы её поздравляли и когда вышли на улицу, отца не было. Он выскочил из ИФЛИ, как чёрт из банки, явно не в себе. Зима, двадцать градусов, а он — в летнем пиджаке, считай, голый, его будто что ведёт!
Снова Колечка замолчал, и Марья досказала за него: мама с папой поженились, родились они, Иван да Марья.
— Где же тайна? — спросила Марья.
— Тайна?! Вот мы и подобрались к тайне.
— Нет, — сказала Марья. — Сначала поедим. Сначала ты отдохнёшь, у тебя аритмия, ты очень бледен.
Колечка спотыкается, сейчас упадёт, а она… она испугалась тайны. Не хочет она никакой тайны.
Столовая с невкусными котлетами, с мутным чаем вернула прежнего Колечку — у него заблестели глаза.
— Что, Машка, неужто и впрямь начнём жить по новой?!
— Начнём, Колечка. Вместе начнём. Ты да я. Я буду о тебе заботиться, а ты люби меня, как в детстве.
— Слушай, Машка, то ли я спьяну не понял Ваньку, то ли ты в уме повредилась: чего это ты взялась судить отца? Удумала казнить его. Никто никому не судья, — повторил он слова, которые совсем недавно говорила себе она. — Ты говоришь, предала меня?! Нет, Машка, это я — предатель. Маму предал. Кирюху предал. И себя самого. Вместо того, чтобы биться за Кирюху и поискать обходы Меркурия, я бился головой об стенку и глушил себя водкой. Ладно, себя… Я Олю погубил. Это ведь я налил ей первый стакан, потом второй. Своей рукой! А потом уж у нас с ней пошло-поехало. Отец — гулять, и мы с Олькой — тоже «гулять». Раз стакан, два стакан! Вы-то спали, вы-то с Ванькой с детства жаворонки, с десяти вечера, тут хоть потоп, вы отваливаетесь от любого пирога. Даже в Новый год еле дотягивали до двенадцати. Ну а мы с Олькой — решать мировые проблемы! Знаешь ли ты, как всё видится, когда свободен? А мы с Олькой и свободны, и всемогущи! Трусов освобождаем от трусости, ловкачей — от острых локтей, завистников — от зависти, конъюнктурщиков — от корыстолюбия, неудачникам раздаём удачи. Это поначалу. А наберёмся под завязку, рассыпаемся на части! — Колечка не договаривал. Марье и так было душно, тошнота подошла духотой. «Замолчи, Колечка, не надо, не хочу!» Снова перед глазами: мама стремится выброситься из окна, а папа с Колечкой стягивают её. Значит, не один раз было, пила мама по-чёрному, ночью пила, поэтому на цыпочках приходилось уходить в школу, на цыпочках возвращаться — днём мама отсыпалась.
Отец изменял? И Альберте Игорем изменяли своим жёнам. Похоже, большинство мужчин изменяет. Что ж, всем женщинам пить? Из-за себя, из-за своего пьянства…. Отец не виноват. Отец не убивал маму. Убил Колечка. Любимый, надёжный, любящий. Колечка налил первый стакан и — все остальные. А она судила отца. Столько лет. А она откинула отца. Без отца мучилась.
Озноб? Жар?
Вспышкой — гора Синай. С острыми выступами, с колючками, с голыми скользкими отвесами, с пропастями. Задрала голову. Вот где свет — высоко. Ответ — там! И она — полезла. Цеплялась за острые выступы, раздирая колючками ноги до крови, ползла осторожно по скользким отвесам.
— Словно кожу с нас содрали, — голос Колечки. — Представляем себе колымские лагеря, Соловки, видим доходяг. И странно соединялись с нашими судьбы погибших в те годы — в лагерях и на войне, и судьбы сегодняшних заключённых, и всех-всех… Ты-то теперь, небось, докумекала, какая беда случилась? Высокие идеалы, братство, равенство… — красивые слова. Всю юность мы бились в нищете, в работе, на всех углах талдычили: «Мы не рабы, рабы не мы!» В пытках, в муках лучшие погибали за народ, за свободу, приносили себя в жертву. А ведь получилось: зря погибали. Не за народ — за Сталиных и Меркуриев. Какая свобода? А ведь получилось — рабы! А ведь получилось — рабство! Мы с Олькой — всемогущие! — пытались спасти всех несчастных: придумывали чудеса. И не могли. И пропускали ещё по стаканчику. Доходили до черты, принимались слёзы лить. По всем заключённым и погибшим. И по себе. Гадали, как спастись. А разве спасёшься? И что тут придумаешь?! Где тот дуб, в котором ящичек, а в нём — утка, а в утке — яйцо, а в яйце — иголка — смерть Кощеева?! Нету ящичка, и иголки нету, которую переломишь, и Кощей сдохнет. Покажи мне этого Кощея! Ошибочка вышла великая, а против ошибочки разве попрёшь, Машка? Ну, Олька и сошла с рельсов: не хочу жить, и всё тут. «Зачем жить?» От беспомощности, Машка. Родным детям и то не поможешь. Отец держал. Отец ушёл.
