Фильм вырвется из всех общепринятых рамок, штормом пройдёт по экранам страны, сделает Олю и Меркурия знаменитыми и будет запрещён.
5
Когда Марья добралась до дома, солнца не было.
Колечка не захотел идти к ней и не пустил её к себе.
— Мыть у меня полы, Машка, не надо, сам люблю, — сказал строго. — Не надо готовить. Поджарю сам яичницу и картошку. Теперь, Машка, я поживу!
Добравшись до дома, прежде всего уселась пить чай. С плюшками, которые она купила Колечке и которые смялись в её сумке, позабытые.
Мерно вышагивают человеческую жизнь ходики, вынесенные тётей Полей на кухню в день их примирения, чай щедрыми глотками утверждает благополучие и устойчивость её существования. А чтобы не скучать по солнцу, бросившему её, Марья задёрнула сумеречное окно кухни шторой и включила яркое электричество.
Колечка оборвал свой рассказ, не закончив, не подступив к главному — к тайне. Почему мама свой великий дар актрисы бросила к ногам отца, стала его служанкой? Кого же любила мама: Меркурия или отца? Почему не захотела сниматься в фильме Меркурия, в роли, наверняка интересной для неё?! Почему не искала выхода, никак не боролась?
Допустим, отец за руку увёл маму от Меркурия. Нет. Тогда мама не чувствовала бы свою вину перед отцом. Наверняка вернулась сама. Не просто вернулась, молила принять её.
Может, дело — в Меркурии?
Комнаты у Меркурия не было, пришлось снимать.
Двое чужих детей.
Дело в детях. Да, конечно, Меркурий не принял их, Ивана с Марьей, не захотел стать им отцом. Поэтому мама и вернулась к отцу. А отец не захотел простить её. Мама умоляла, унижалась и, наконец, с большим трудом, уговорила. С условием: никогда не будет сниматься.
Зачем отцу понадобилась именно эта жертва?
А может быть, дело в том, что мама — большая актриса, и отец не захотел жить в её тени?!
Чай остыл.
Письменный стол далёк, как Грузия и дядя Зураб со своей солнечной лодкой. То, что говорил Колечка, не согласуется с тем, что она помнит из их жизни. Мама часто говорила о вере. Вера бывает разная. В Бога, в кумира, в свои силы, в идеалы. Во что в тот трудный для мамы период, после Двадцатого съезда, верила мама? Во что верил Меркурий?
Марья вскочила, будто из-под неё вышибли табуретку. Колечке вшили ампулу. Нужно срочно помочь ему, пока он не наделал новых глупостей. А для этого… Она пойдёт к Меркурию!
Сколько сейчас времени? Восемь вечера. Вполне может быть дома. Даже великим выпадают свободные вечера: без приёмов и выступлений. К тому же сегодня воскресенье.
Достала старые записные книжки. Есть. Слепота. А ведь наверняка номер изменился? Прибавились к номерам двойки, вместо букв — цифры. Но попробовать можно.
Ответил простуженный мужской голос:
— У телефона.
А Марью заклинило. Только что была смела, и вдруг — картинкой, яркой, лубочной: мама и Меркурий рядом, и она с Иваном — у их ног, в общей семье.
— Аллё, вас не слышно.
— Слышно, — сказала наконец. — Это Маша Рокотова.
Теперь наступило молчание с другой стороны провода.
— Аллё, дядя Меркурий, — позвала Марья. — Вы слышите меня?
— Слышу.
— Мне нужно поговорить с вами.
— Я заехал домой переодеться, у меня встреча с иностранцами. Пока я принимаю ванну и переодеваюсь, приезжай. Диктуй адрес, через пятнадцать минут спускайся вниз, садись в машину. Проводишь меня на приём.
Марья заметалась. Как одеться? Как причесаться? Волосы растрепались, торчат в разные стороны.
В «Чайке» просторно, как в комнате. Занавески и тягучая музыка прячут от Марьи город с его грохочущей и суетливой жизнью.
Развались на сиденье, отдохни, расслабься — словно призывает её картавая французская песенка, будоражит своей непонятной тягучестью, наполняет истомой.
Шофёр поглядывает на Марью в своё зеркальце.
Чужое всё: неощутимость движения, без шороха, без толчка, точно паришь в воздухе, острый взгляд шофёра, рентгеном прощупывающий Марью, музыка, зовущая к любви и бездумию.
Ни одной мысли, ни одной, даже дежурной, фразы. Всё вылетело из головы. Только тянущаяся из песни в песню мелодия любви.
Он ждал внизу. Ослепительный, как всегда, молодой, будто и не проскочило несколько лет и время остановилось для него, ухоженный, душистый. Сел к ней на заднее сиденье, задвинул прозрачное стекло между ними и шофёром.
— Никто нас не слышит. Ну, здравствуй, — сказал чуть хрипловатым голосом и галантно поцеловал ей руку.
Мама целовала эти губы, вот эту ямочку? Смотрела в эти глаза. С любопытством, впервые, жадно, разглядывала Марья Слепоту. Он мог стать их отцом, и никогда они не узнали бы, кто их настоящий отец. За широкими плечами Слепоты прячется мама — ведьма, Евгения.
— Ты что так смотришь на меня? — поёжился дядя Меркурий.
Это простое человеческое движение в нём было странно, незнакомо, словно взято напрокат у другого человека.
— Я всё знаю, — сказала Марья. — Мама уходила к вам.
Меркурий вздрогнул.
И неожиданностью в лице — живые тени: нежности, боли.
— Да, я любил твою маму, — сказал. — Твоя мама была великой актрисой. Твой отец…
— Не надо, — остановила его Марья. — Ничего не надо говорить про отца. — Марья испугалась. Слишком много правды в один день, тем более правда, которую выдаст Меркурий, — под сомнением. Она хотела назвать Слепоту по отчеству, чтобы не звать «дядя», но начисто забыла отчество. — Я решилась с вами встретиться, — никак не назвала она его. — История вашего и маминого прошлого… знаю далеко не всё, мне очень важно знать, почему вы с мамой расстались. — Марья не сделала паузу, заспешила высказать прежде то, ради чего встретилась с этим человеком. — Колечка вышел из больницы. Ему вшили ампулу, больше он пить не будет, но он нищ, гол, полон желания действовать, и газетный киоск — работа не для него.
— Какой газетный киоск?
— Чтобы не умереть с голоду, он снова, как все эти годы, начнёт продавать газеты, — сказала и добавила зачем-то: — Он беззубый. Он стал совсем старый. Его, наверное, в Кащенко били. — Её новое состояние — спокойствие. Не просто жалость к Колечке, борьба за Колечку. От неё зависит: жить Колечке дальше или не жить. — Умоляю вас, дайте ему настоящую работу, которую вы потом не запретите. Выпустите фильм о брате. Иначе он погибнет. Я чувствую. Вы — добрый, я знаю. Вы же знали Кирилла! Вас любила мама. — Меркурий вздрогнул. — Во имя мамы. Колечка был её другом. И вам он не сделал ничего плохого. Ему, может, и так немного осталось. Протяните ему руку. Вы — такой… — Марья запнулась, подыскивая нужное слово, не нашла, комом слепило сразу много столкнувшихся слов. — Колечка о вас… вы создали гениальный фильм, ну, тот, в котором мама — Евгения. Колечка сказал, неординарный. Вы — талантливый режиссёр! — По холёному, благоухающему лицу Меркурия словно судороги шли.
